молока, налил/ по половине котелка каждому, дал по куску хлеба и по нескольку вареных раков. В кузове мы примостились на одном из мешков, грузовик повез нас обратно. С нами ехало много русских, которые выходили вместе со своим багажом там, где по их просьбе притормаживал водитель. Стемнело. Мы спокойно принялись за еду: ели хлеб и раков — их я ел впервые в жизни — и прихлебывали из котелков, но не молоко, как мы подумали вначале, а первосортные сливки. Тут пришлось себя ограничить: мы боялись расстройства желудка.
Поздно вечером мы вернулись в барак. Что это был за день? Мы примирились с нашей судьбой. Вообще в этом лагере я чувствовал себя лучше еще и потому, что он располагался не на равнине, а на склоне холма. Когда я бывал в верхней части лагеря и смотрел на восток, то колючей проволоки не было видно, и мне порой казалось, что я в родных местах. У нас местность гористая, а равнин очень мало, и здесь они иногда действовали на меня угнетающе.
На следующий день, едва мы успели покончить с остатками вчерашнего угощения, раздалась команда: «Давай электриков! Электрики, на выход!» Нас отправили в западную часть лагеря, где находилась большая площадка. Там уже лежали наши вчерашние катушки с проводом. Русский велел нам размотать одну катушку, а затем соединить между собой куски провода. Теперь мы поняли, что нашей задачей было обеспечить лагерь электричеством. Примерно в ста метрах западнее находилась сложенная из красного кирпича трансформаторная будка, которая обеспечивала током все окрестности. Если вначале нашим единственным инструментом были пассатижи, то теперь нам дали молоток, зубило, отвертки и страховочный пояс из почти оголенного медного провода. Никакой арматуры нам не дали, потому что ее просто не было, нам предстояло искать ее самим. За лагерем, западнее каменных зданий, было несколько больших воронок и громадные кучи строительного мусора от разрушенных зданий. Нам пришлось их обшарить в поисках электроарматуры. Мы снова и снова находили различные детали и приспособления, чаще всего — поврежденные, а затем из пригодных частей собирали патроны или выключатели. Это была кропотливая работа. В течение нескольких месяцев мы смогли постепенно обеспечить электричеством кухню, все бараки и два кирпичных здания. Необходимые электролампочки, по поручению русских, были» украдены нашими товарищами на фабрике. За каждую электролампу они получали по килограмму хлеба. Вообще на все, что выносилось с фабрики, например, напильники, существовал своего рода хлебный тариф.
Прежде всего мы должны были провести воздушную электролинию от трансформатора до лагеря и при этом использовать ранее врытый столб. Присоединительные изоляторы в трансформаторе имелись. Мы получили ключ от трансформаторной будки. Так я впервые увидел трансформатор изнутри, думаю, что и для нашего «специалиста» Берн-харда это тоже было первым знакомством. Я увидел большие катушки, входные контакты сверху, а на другой стороне многочисленные отводы. На щите в верхней части трансформатора располагались длинные фарфоровые предохранители, которые почти все были «перебинтованы» сравнительно тонкой медной проволокой. Как я узнал из надписи, подводящая линия имела напряжение 15 000 вольт. Предо мной лежал щит с несколькими отводами и более короткими предохранителями; они выглядели, как красивые фарфоровые ручки, воткнутые обоими концами в медные клеммы. Внутри они были полыми. Если бы там проходил предохранительный провод, можно было бы смело вытаскивать предохранители, чтобы разомкнуть одну линию 380-вольтовой сети, но все они были лишь снаружи предохранены неизолированной медной проволокой. Так как у нас не было соответствующего инструмента, каждый раз, когда я хотел выключить линию, мне приходилось орудовать рукояткой молотка. Приходилось чинить и предохранители. Тогда в целях собственной безопасности я пользовался фарфоровыми болванками, засовывая в них провод подходящего сечения. Часто я вынужден был чинить предохранители при свете свечи, потому что короткие замыкания случались постоянно. Когда я ближе познакомился с привычками русских при обращении с электричеством,— а наши люди быстро усвоили эти привычки,— меня никакое короткое замыкание больше не удивляло. Хочу привести лишь несколько интересных примеров.
Почти во всех домах и бараках не было целых исправных предохранителей. Все они были чинены-перечинены, при этом так неумело и такой толстой проволокой, что линии часто дымились. Нередко предохранителем служил просто гвоздь. Это имело свой резон. Во многих мастерских с потолка свисали два провода с оголенными концами — для прику-ривания. В случае необходимости оба провода быстро сближались, возникала искра, что и нужно было курильщикам. Если провода разделял слишком небольшой промежуток, они плавились, и надо было моментально развести их, иначе сгорела бы проводка. Такой метод прикуривания был возможен только с гвоздем в роли предохранителя.
С другим методом я познакомился на заводе, когда работал в слесарной мастерской. Там обычно включали большой
точильный (диск, к. нему прижимали стальной прут, давали ему раскалиться и от него прикуривали. От этого на диске образовалась глубокая канавка. Прут всегда лежал рядом, под рукой.
Все это объяснялось тем, что и русские, и пленные курили много, а спичек не было. Курили крепкую русскую махорку, т. е. самосад, насыпали щепоть табака на обрывок «Правды» и скручивали ее, склеивая слюной. Тут возникал вопрос, где взять огонька? Спички и бензиновые зажигалки были редкостью, а зажигалкам не доставало кремней. За один кремень лагерным спекулянтам платили килограмм хлеба! Существовали и самодельные зажигалки с настоящими кремневыми камешками, в дело шли куски напильника, трубки из гильз и клочки марли. Должен сказать, что их употребление требовало ловкости, да и с деталями было туговато, но зато обходились без тока и бензина. Вот как это делалось.
Кремневый камешек, который при старании можно было найти в песке, необходимо зажать между указательным и большим пальцами левой руки. Гильзу с продетым через нее кусочком марли, один конец которой предварительно обуглен и подсушен, необходимо держать остальными тремя пальцами той же руки. При этом узкий конец гильзы должен быть направлен вверх, а обугленный конец марли немного выступать, почти касаясь кремня. Кусочком стального напильника ударяют по кремню, высекая искру. После нескольких ударов искра попадает на обугленную часть марли. Затем нужно несколько раз энергично взмахнуть гильзой, пока не затлеет весь кончик марли. От него можно прикурить несколько папирос. Если необходимо остановить тление, марлевый фитиль втягивают внутрь гильзы, и тление прекращается. Необходимо следить, чтобы вновь обугленная часть фитиля сохранилась. Разводить костер от раскаленного провода умели только румынские цыгане. Они брали сухие стружки и очень умело складывали несколько штук вместе, доводили их до тления, затем дули на них, пока те не загорались. Мы, в том числе и я, пытались проделать то же самое, но у нас ничего не получалось. Я думаю, что цыгане сами изобрели этот способ и никому его не передавали. В этом они превосходили всех.
Немцы придумали свой способ разводить настоящий огонь. На заводе они занимались ремонтом танков, в которых иногда находили боеприпасы, в том числе, гранаты с запалами. Они извлекали запалы, которые выглядели как недоваренные макароны и легко сгибаЛись. Если такую «макаронину» поднести к тлеющему фитилю, она ярко вспыхнет и будет гореть в течение нескольких секунд. Вскоре каждый, у кого была зажигалка, стал носить в кармане маленький пакет запалов.
Конечно, это было строго запрещено, но мы не давали себя поймать.
Больше всего тока потреблял самодельный кипятильник. Он состоял из двух жестяных деталей, одна из которых находилась внутри другой, но обе крепились изолированно на расстоянии примерно 8 мм. Нередко для этого использовались патроны для лампочек. Жестянки соединялись проводами с сетью и погружались в ведро с водой. Вода сразу начинала бурлить и быстро закипала. Нельзя было трогать воду или ведро, так как все было под током, а также разводить поблизости огонь, так как мог произойти взрыв. Мы высчитали по времени, что расход энергии для кипячения ведра воды равняется примерно 16 квт. Неудивительно, что от такого напряжения часть проводки дымилась. Нельзя было забывать, что наш лагерь был электрофицирован с помощью стальных проводов от высоковольтных линий. Были вечера, когда электролампочки горели слабым красноватым светом под напряжением в ПО вольт вместо положенных 220. Однажды вечером меня вызвали в офицерский клуб, там очень слабо горел свет. Все уже собрались на праздник, но из-за плохого освещения не было праздничного настроя. Я сказал, чтобы взамен лампочек на 220 вольт вкрутили лампочки на ПО вольт. Замену осуществили быстро, и свет стал ярким. Я предупредил, чтобы потом снова поменяли лампочки, иначе на следующий день, когда будет нормальное напряжение, все они перегорят. Меня горячо поблагодарили за хороший свет.
Приобретение электролампочек всегда было проблемой. Иногда, если не было обычных, брали автомобильные на 6 ватт, их соединяли последовательно до напряжения 220 вольт, это 36 штук, а при ПО вольт — 18 штук. Так мы сооружали красивые люстры, которые давали хороший свет, да еще и достаточно тепла. Конечно, и расход тока был велик, на 36 штук 6-ватных лампочек уходило 0,22 квт, но были лампочки намного сильнее.
Хочу рассказать об одном случае, который произошел еще тогда, когда мы сооружали воздушную линию. Я слишком много говорил о преимуществе электричества, однако уже на первом столбе, стоящем недалеко от трансформатора, случилась авария. Столб стоял у куста бузины на краю сада. Я хотел сначала проверить его на устойчивость, ибо его устанавливали не мы, но Бернхард счел это большой тратой времени и решил сходу залезть на него. Поднимался он довольно лихо, но когда был уже наверху, я с ужасом увидел, что столб начинает клониться. Через несколько секунд он рухнул вместе с Бернхардом. К счастью, столб упал на не-
72
большой бушр, смягчивший удар, Бернхард сделал красивый переворот в/ воздухе, а затем мягко приземлился на дымящуюся паром кучу компоста, целый и невредимый. «Это могло плохо кончиться»,- сказал я. Бледный как полотно, совсем оробевший, он согласился со мной.
Вскоре он еще раз отличился подобным образом. Поскольку мы начали работы по оборудованию бараков и должны были постоянно проверять состояние проводки, он соорудил себе контрольную лампу: к патрону присоединялись два изолированных провода с оголенными концами. Этими концами он при каждом подходящем и неподходящем случае прикасался к различным предметам, находившимися под напряжением. Сопровождавшего нас охранника это невероятно забавляло: лампочка вдруг начинала сверкать, а Бернхарду это тоже доставляло детскую радость.
Нам опять пришлось ковыряться в трансформаторной будке. Контрольная лампа при этом была совсем лишней, но Бернхард поднес ее к выходной клемме напряжения. Я крикнул: «Только не прикасайся к верхним клеммам! Там 15 000 вольт!» Но было поздно. Он уже сунул туда свою контрольную лампу. Сверкнула яркая вспышка, раздался треск, и Бернхард вместе со своей лампой вылетел через открытую дверь трансформаторной будки к ужасу стоявшего там охранника. Однако Бернхард не пострадал, только провода лампы висели как жалкие обрывки, но они даже не сгорели. Для меня было загадкой, как изоляция из сравнительно тонкой просмоленной резиновой ленты выдержала такое напряжение. «Дурак, ты мог бы погибнуть!» — вырвалось у меня. Бернхард был обескуражен.
Постоянно возникали трудности с арматурой как наружной, так и внутренней проводки, в меньшей мере - с выключателями и патронами, которые мы находили в разрушенных зданиях и воронках. Особенно нам досталось, когда в конце октября 1943 года мы получили задание обеспечить светом швейную мастерскую, которая изготавливала обмундирование. Внутренние работы мы закончили быстро, а вот с подводящей линией были трудности, отсутствовал провод. Для фазовой линии его было достаточно, но не хватало для нулевой проводки. Тут нам пришла в голову идея вместо нулевой проводки использовать штекер заземления у барака. Свет горел нормально.
Врачом лагеря у нас была немолодая женщина, доктор Клинкгаус, еврейка, в чине майора. Она жила со своим, сыном вне лагеря в частном доме, где время от времени требовался ремонт электропроводки. Бернхард быстро подружился с ее сыном, которому было двадцать лет, и они вместе почти
73
опустошили ее продовольственную кладовую, пока я ремонтировал проводку, а хозяйка отсутствовала. Она говорила по-немецки, хотя и не слишком хорошо. Она узнала, что я австриец, а сама она, как оказалось, училась в Венском университете, и это расположило ее ко мне. Ей я обязан тем, что меня никогда не переводили в другой лагерь. Она также каждый раз благодарила, когда мы — а чаще только я — работали у нее и давала что-нибудь поесть. Бернхарда она не любила, вероятно, узнала о его проделках от сына, а может быть, сын все свалил на него одного.
По этому поводу я хотел бы отметить, что со мной как военнопленным особенно хорошо обращались евреи, например, переводчик при допросе после моей неудавшейся попытки к бегству, руководитель НКВД в лагере капитан Клей-неман, на которого я ссылался, если были затруднения с охранниками, что случалось несколько раз. Я всегда настаивал на своем при превышении ими своих полномочий. Я хорошо знал права военнопленного, которые были вывешены на большой доске, указывал на них и говорил, что обращусь с жалобой к капитану Клейнеману.
Чем больше проходило времени, тем хуже становилось состояние нашего здоровья. Хоть мы и получали хлеб, супы и жидкую пшенку, мы никогда не видели жиров, растительного масла, свежих овощей, фруктов. Все это сказывалось на здоровье. Люди постоянно умирали, на столе в морге накапливались трупы. При этом русские запрещали вскрытие, а вину за смерть чаще всего возлагали на немецких врачей. Я был ошеломлен, когда увидел знакомого немецкого врача в то время, когда он анатомировал труп. Он сообщил, что должен писать оправдательный документ, так как опять умер пленный. Причину его смерти русские не поймут или не захотят понять. У него на теле не было и следа жира, а организму всегда необходимо иметь хоть немного жира вокруг нервных путей, которые изолируются его тонким слоем. Если жира больше нет, то наступает смерть.
Недостаток жира каждый из нас чувствовал инстинктивно и пробовал найти замену. Так, кто-то подумал о машинном масле, с которым постоянно работал на фабрике. Но в нем были минеральные вещества, которые делали его отвратительным на вкус, кое-кто считал его сильно ядовитым. Масло долго вываривали, при этом наверху возникала сернисто-желтая пена, которую снимали полностью. Другое масло было темное, как лесной мед. Его намазывали на хлеб и ели не без удовольствия, будто это было подсолнечное масло. Я тоже попробовал, но немного, так как знал, что наши желудки не могут переварить минеральное масло, что в медицине его
74
применяют против запора. Масло было на вкус неплохое, отвращения не вызывало. Один профессиональный электрик, работавший на фабрике, говорил мне, что в трансформаторах есть костное масло для охлаждения. Когда у нас снова появилась работа в трансформаторной, мы взяли котелок этого масла, по когда попробовали, то пришлось сразу выплюнуть. Оно так ужасно пахло прогорклым жиром, что невозможно было взять его в рот. Вываривание ничуть не изменило ужасного вкуса, масло оказалось несъедобным. А о том, что оно ядовито, я узнал много лет спустя.
От недостатка витаминов я страдал меньше, чем другие. При ремонтных работах в квартирах гражданских лиц я часто получал горсть махорки. Будучи некурящим, я продавал ее курильщикам за рубли. Хлеб и другое продовольствие я никогда не брал, и хотя курящие могли отдать за махорку последний кусок хлеба, я этим никогда не пользовался. В дальнейшем я даже продавал полученный табак, полагающийся нам по норме. Тариф везде был один — стакан махорки на черном рынке стоил 8—10 рублей. По этой цене продавал и я. Те, кто работал на заводе, получали по 50 рублей в месяц, нам же в лагере ничего не платили. На рынке килограмм хлеба стоил 30 рублей, а по продовольственным карточкам - 95 копеек. За деньги, вырученные от продажи махорки, знакомый австриец, бригадир, приносил мне лук, чеснок, редьку, а позже, в 1944 году — редиску, яйца и др. Лук и чеснок были относительно дешевы. Вместо фруктов у русских были только огурцы, помидоры, дыни и тыква, однажды мне подарили кислые яблоки. Вероятно, фруктовые деревья не выдерживали сталинградский климат: летом до 40° жары, а зимой — до 40° мороза.
Пленных поразила новая напасть. Все чаще встречались люди, бросающиеся в глаза какой-то нездоровой полнотой и неестественной бледностью. У них были заплывшие глаза, опухшие ноги и вздутый живот. Если на припухлость нажимать пальцем, то ямка от нажима оставалась часами, а иногда и днями. Особенно опасными становились укусы вшей, тогда вокруг укуса на отечном месте образовывалось расползающееся черное пятно, кожа мертвела, начиналась флегмона. У меня тоже, хотя в меньшей степени, чем у других, от водянки и укусов вшей появились такие маленькие черные пятна, но я стал есть побольше чеснока, и они быстро исчезли. Кое-кто умирал, когда переполнявшая организм жидкость до предела отягощала и без того ослабленное сердце или флегмоны отравляли весь организм. У каждого из нас от недостаточного питания сердце работало так вяло, что почки были уже не в состоянии выполнять функции выделения. За целый день ни
одного позыва,— это в основном относилось к больным,— но когда люди ложились спать, не проходило и часа или двух, когда не приходилось бы вскакивать по нужде в уборную, находившуюся в ста метрах от барака, бегали иногда до двенадцати раз за ночь. Представьте себе, каково было зимой, когда ночью морозы достигали 40°, а специальные наряды следили за тем, чтобы никто не оставался вне барака. Иногда облегчались, не успев добежать до отхожего места, и, не останавливаясь, возвращались в барак. Некоторым удавалось раздобыть достаточно большую консервную банку, которую они использовали в качестве ночного горшка. Зимними ночами содержимое часто превращалось в лед. Не было ни одной спокойной ночи, хотя после очередного возвращения из уборной мы тут же засыпали от изнеможения.
Но не всем в лагере приходилось так тяжело. Прежде всего, имеется в виду кухонный персонал: вначале были румынские цыгане, затем хорваты, потом их сменили немцы со своим шефом. Он был из Саксонии и, по моей оценке, весил около 130 кг. Ходил он медленно, вразвалку и любил прихвастнуть. Другие тоже выглядели неплохо, хотя и не были такими тучными. Затем надо назвать бригадиров на фабрике, в мастерских и др. Они производили впечатление нормально упитанных мужчин, умели столковаться с русскими и ходили с охранниками на базар за покупками. Более или менее сытно жил медперсонал двух лазаретных бараков. Раздавая еду больным, «кормильцы», конечно же, не забывали и себя. Еще в Библии, в Ветхом завете, говорится: «Не заграждай рта волу, когда он молотит». Они держали больных в узде, и если кто хоть пикнет, сразу же доносили русской врачихе, которая ведала лазаретом.
Я сам уличил кое-кого из них в нечестности, когда повторно лежал в лазарете по поводу тяжелого поноса и аллергии, вызванной пшеном, как следствия перенесенной в армии дизентерии. У меня была пониженная кислотность, и только в 1944 году врач выписал мне соляную кислоту. Я ее принимал в водном растворе — несколько капель на кружку — после еды. По вкусу это напоминало уксус и немного отдавало серой. Скорее всего, она не была химически чистой. В то время я ходил работать на фабрику и однажды взял маленькую бутылочку соляной кислоты, но охранник отобрал ее у меня, решив, наверное, что это водка. Думаю, ему вскоре пришлось убедиться, что это была концентрированная соляная кислота.
Заметной особью был капо немецкого каменного барака Шерлайн из Фюрта под Нюрнбергом. Настоящий бык, сильный, упитанный, с громким командным голосом, типичный
службист. В здании жили пленные, которые ежедневно работали на заводе. Капо установил режим личной диктатуры. За малейший проступок виновный заключался в подвальный карцер. Пищу Шерлайн получал и раздавал сам. Из килограмма хлеба, который полагался работающему на заводе, он давал ему только 250 г, остальное оставлял себе. Каждое утро можно было видеть, как он с двумя ведрами шагает на кухню за хлебом для своих арестантов. Это был мерзейший тип. Можно определенно утверждать, что власть портит почти каждого, особенно если ею пользуются бесконтрольно. Но я думаю, что гнуснее всего использовать власть против совершенно беззащитных людей, которые не в состоянии сопротивляться и подвергаются постоянной опасности.
Наступила поздняя осень 1943 года, становилось все холоднее. Мы не имели никакого представления о том, что происходит в мире и особенно — на родине. Но вот русские начали давать нам информацию. Несколько раз в неделю нас собирали и сообщали оперативные сводки. Нам говорили, где проходит линия фронта, где идет ожесточенная война, сколько сбито немецких самолетов, о потерях русских, конечно, не сообщалось. Докладывал обычно молодой чернявый русский переводчик, говоривший с легким еврейским акцентом. Иногда он неверно произносил некоторые немецкие слова, например, вместо «флюгцойг» (самолет) всегда говорил «флигцойг» (мухолет) и очень возмущался, когда мы прыскали от смеха. Но мы, конечно, смеялись не потому, что не верили его словам, а только из-за неверного произношения слова. Мне было жаль его. Эта инстинктивная жалость еще более усилилась, когда, подключая его репродуктор к радиосети, я увидел, как аскетично он жил. Его командировали к нам только для сообщения официальных известий, потому что он говорил по-немецки. Он оказался приятным парнем.
Однажды, помнится, в конце ноября, он сообщил нам, что СССР сделал заявление, получившее название «Московской декларации», в которой в частности говорилось, что одной из военных целей Советского Союза является восстановление независимой Австрии как свободного государства в прежних границах, так как она была первой страной, ставшей жертвой нацистской агрессии. Правительства Англии, США и СССР не чувствуют себя связанными никакими переменами, которые произошли в Австрии в 1938 году и в последующие годы. При решении вопроса о том, как поступить с Австрией в будущем, все будет зависеть от поведения австрийского народа во время войны. Австрийский народ несет ответственность за свои действия. Это непременно будет учитываться. «Московская декларация» дала нам новую
надежду на самостоятельный путь страны при поражении нацистов в войне. Эта надежда стала искрой нового национального чувства, углубила наше австрийское самосознание.
При наступлении по России мы чувствовали, что гражданское население относилось к нам без всякой вражды, и мы с ним мирно общались. Украинцы даже мечтали о собственной самостоятельности. В этой связи мне прежде всего вспоминается Харьков. Когда там стояли фронтовые части, обстановка была спокойной, но с приходом нацистской гвардии — «золотых фазанов», как мы называли этих карателей за их сверкающую золотом форму, все изменилось, они стали обращаться с украинцами, как с колониальным народом. Геринг хвастливо говорил о бескрайних пшеничных полях Украины, о том, что отныне Германская империя — это уже не «народ без пространства». Когда весной 1942 года я опять прибыл в Харьков после упорных зимних боев на Донце, я повсюду видел повешенных на фонарных столбах людей, видимо, партизан. Картина была жуткая. А нас «золотые фазаны» третировали за то, что наша полевая форма была недостаточно красивой, и козыряли мы не так молодцевато, как они привыкли. На фронт мы вернулись ожесточенными. На обратном пути наш поезд напоролся на мину, и у одного из вагонов была разрушена ходовая часть; железнодорожники быстро ее отремонтировали, и мы двинулись дальше.
Мы, австрийцы были разочарованы точно так же, как и украинцы, нас угнетала судьба нашей страны. До прихода нацистов австрийцы были за присоединение к Германии и восхищались деловитостью немцев. Мы, наследники великой Австро-Венгрии, измельчали и пали духом. Нам казалось, что маленькое государство не жизнеспособно и должно присоединиться к Германии — нашему большому и сильному брату, конечно, на основах равноправия и свободы. Но вышло иначе. Нас оккупировало милитаристское государство, низведшее Австрию до статуса колониальной страны. Мечта о большом Германском государстве растаяла, как дым, а с нею и надежда вновь обрести свободу. «Московская декларация» возвращала австрийцам эту надежду. Конечно, война еще не закончилась, но долго продолжаться она уже не могла. Я сам был твердо убежден, что в 1946 году вернусь домой.
На следующий день после прибытия в Харьков я как-то встретил знакомого из Верхней Австрии, он чистил свою винтовку. Именно это мне бросилось в глаза, так как нам, радистам, винтовка практически никогда не требовалась. Я спросил, почему он чистит оружие, ведь это делается или после стрельбы, или для осмотра. Он сказал, что только что стрелял и делает это часто. Я поинтересовался, зачем ему это пона-
добилось, поскольку сам не любил ни стрелять, ни чистить. Правда, у меня была трофейная русская винтовка, но из нее я старался не стрелять, а если и приходилось, то по русским самолетам, пикирующим на наши позиции. Он сообщил, что сегодня, как и раньше, по поручению полевой жандармерии расстреливал пленных партизан. Я сказал, что расстреливать пленных, да еще сдавшихся, лишь потому, что они защищают свою страну, просто чудовищно. Он не согласился и ответил, что его это не волнует, что эти варвары уже причинили много зла нашим людям. То, что они стали партизанами вследствие нашего вторжения и наших зверств, он не хотел понимать. Думаю, он был типичным душегубом и психопатом, как и его сестра, о которой он неоднократно рассказывал. Каждый раз, когда стучали в квартиру, она отвечала: «Никого нет дома, а я полоумная!» Но в военное время каждому режиму необходимы такие люди, которые способны стать живодерами, жестокими надзирателями в концлагерях, и которые с радостью исполняют все самые варварские приказы.
Однажды нас спросили, кто хочет вступить в австрийский легион для освобождения Австрии. Вызвались многие. II я тоже. Создавался также итальянский легион, а польский уже существовал. Этому легиону русские уделяли особое внимание. Затем долгое время о польском легионе ничего не было слышно. Потом мы узнали, что он был направлен в Персию для охраны границы с территорией, занятой англичанами. В первый же день поляки со всем вооружением перебежали к англичанам. Это был конец всех легионов. Мы, безусловно, поступили бы так же, потому что не хотели воевать ни за кого, а тем более за нацистов, мы просто хотели жить свободно. Для нас было вполне достаточно пережитого до сих пор.
Была середина декабря 1943 года, стояли двадцатиградусные морозы. За мной пришли с поручением исправить телефонную линию. Надо было влезть на телефонный столб, но зацепиться за него кошками не удавалось, так как смола, пропитавшая столб, замерзла и отвердела, как камень. На руках у меня были только старые перчатки со множеством дыр, и я еле удерживал ледяные пассатижи, чтобы исправить повреждение. Вблизи находились жилые дома, в одном из них был русский магазин, там стояла большая очередь. Люди проходили близко от столба, на котором я работал, и поднимали на меня глаза. Наконец, я все-таки закончил работу и с трудом спустился вниз. Мои пальцы совсем не сгиб^-лись. Тут ко мне подошла старая женщина из очереди, с искренним сочувствием сжала мои руки, стала их согревать и сказала по-русски: «Холодно, зима, замерз, худо!» Она сняла
свои серые вязаные перчатки из овечьей шерсти и отдала их мне. Я натянул перчатки, еще теплые от ее рук, и хотел отдать ей свои, дырявые, которые она могла бы починить. Но она жестами предложила надеть их поверх ее перчаток,— так будет теплее. Я ее очень благодарил, потом она встала в свою очередь.
Такое проявление человечности по отношению к военнопленным, к врагам, в нацистской Германии не допускалось. В подобной ситуации среди стоявших в очереди нашлись бы фанатики, которых это привело бы в негодование. Но у русских этого не происходило. Вероятно, у этой женщины был сын на войне и, глядя на меня, она вспомнила его. Я находил ее поступок прекрасным доказательством того, что и война, и активная пропаганда не всегда делают из людей бесчувственных автоматов или злодеев.
Я всегда вспоминаю Новый завет и вопрос к Христу: «А кто ближний мой?», особенно рассказ о милосердном самаритянине и мужчине, который шел из Иерусалима в Иерихон и на которого напали разбойники. Они ограбили его и, избив до крови, оставили лежать. Человек из Самарии, не принадлежавший к еврейскому племени и даже презираемый им, позаботился о попавшем в беду еврее и принял на себя расходы по излечению и уходу за ним. Этот пример озарял мою жизнь и помогал черпать новые силы в испытаниях, согревая меня подлинно человеческим теплом.
Зима становилась все суровее, шел снег и дул холодный ветер. Меня опять вызвали: на кухне не горел свет, не работала подводящая линия. Вначале я не мог определить неисправность, прдойдя к столбу, я увидел, что провод был целым. Бросилось в глаза лишь то, что воздушная линия состояла из алюминиевого провода, а к кухне вел провод из меди. Из уроков физики я знал, что на месте контакта между двумя разными металлами при попадании воды может возникнуть каталитический ток, в результате чего возможно отложение соли, которая действует как изолятор между разными металлами. И действительно, между воздушной линией из алюминия и медным отводом на месте соединения образовался белый налет. Я его соскоблил и заменил медный подвод к кухне на алюминиевый, после чего снова появился ток.
Когда я опять вернулся в барак, у меня возникли безумные боли в спине при каждом вздохе, как будто что-то скребло внутри. Я пошел к врачу. Он прослушал меня и установил острый плеврит, назначив постельный режим в лазарете, так как температура поднялась до 39°. Я пошел в лазарет. В постели было легче, хотя из-за постоянных болей я почти не мог дышать. Лечения не было никакого, пища была плохая,
80
а старший в лазарете, высокий немец-санитар, настоящий раскормленный бык, обращался с больными грубо и без всякого сочувствия. Стоило кому-то из больных только рот раскрыть, как его тут же резко обрывали. Медицинское руководство осуществляла русская женщина-врач, рыжая и веснушчатая. Она полностью поддерживала главного санитара. У нас создалось впечатление, что они состояли в интимной связи. В лазарете было много тяжелобольных, но почти никому не помогали. Все роптали, но никто не осмеливался поговорить с персоналом начистоту. Тут я сказал этому быку, что дела в лазарете из рук вон, что он такой же военнопленный, как и все мы, и не пристало ему так по-хамски относиться к больным, надо хоть что-то делать для нас. Он рассвирепел и донес на меня рыжей врачихе. Несмотря на мой жар, она выписала меня как здорового, и меня выкинули из лазарета.
Помимо всего прочего, я начал ощущать сильную боль в правом большом пальце, который ужасающе быстро опухал. При осмотре обнаружилось ранка от укола проволокой, снаружи она зажила, а внутри шло нагноение. Я, конечно, понял, что причиной была моя производственная травма.
Я уже писал о наших электротехнических материалах. Для внутренних проводок, а часто не только для них, служил немецкий полевой кабель, которым военные телефонисты прокладывали телефонные линии. Снаружи он был покрыт просмоленной текстильной пленкой, облекающей резиновую трубку со стальными проводами, внутри которых шла медная жила, (позднее замененная алюминиевой) в качестве проводника. Наши старые пассатижи не могли перекусить сталь, для этого они были слишком тупые. Чаще всего приходилось многократно сгибать и разгибать проволоку, покуда она не ломалась. Это утомительное и неудобное занятие часто приводило к тому, что я колол себе какой-нибудь палец, особенно доставалось большому. Обычно эти уколы заживали сравнительно быстро, но на этот раз я, видимо, проколол надкостницу и внес инфекцию. Снаружи раны не было видно, а очаг находился внутри, боль пульсировала и все усиливалась, из-за чего я почти не мог спать. На пальце образовалась наливавшаяся чернотой опухоль. Я пробовал вскрыть ее лезвием бритвы, но сделать достаточно глубокого надреза не удалось. Состояние ухудшалось так быстро, что я был готов отрубить себе палец, если бы было чем. Я пошел к штатному врачу, тот сказал, что не может меня оперировать, так как т него нет никаких средств наркоза и дезинфекции. Я настаивал на операции, убеждая его в том, что из-за сильной боли мне уже все безразлично, ведь палец давно заражен и дезинфекция необязательна.* Но он меня ото-
(> Зака:? № .141 81
слал. Это был врач, который всегда говорил, что дома он владеет частным санаторием. Мне он всегда был несимпатичен. Я считал его доносчиком. Во всяком случае, с тех пор я дал себе зарок никогда не обращаться в частный санаторий, где тебя мог подстерегать вот такой лекарь.
Я вспомнил, что незадолго до этого познакомился с доктором Хацлем, молодым венским врачом, который в лагере не использовался по специальности. Я обратился к нему со своей нуждой и рассказал ему, что случилось. Он лежал с острой простудой на своих нарах. Мне он сказал, что не может больше смотреть на мою опухоль и велел идти в амбулаторию и ждать его там. Я опять поплелся в амбулаторию, сказал врачу, что сейчас подойдет его молодой коллега и вскроет мне палец. Но врач рассвирепел и выгнал меня. Мне пришлось ждать на лютом морозе, а у меня все еще был плеврит. Но Хацль появился быстро, он завел меня в амбулаторию и без наркоза надрезал темный бугорок на большом пальце. Брызнуло темным гноем, затем вышел плоско-округлый кусочек кости, концевая фаланга большого пальца была разъедена инфекцией. Крестообразного сечения я вообще не почувствовал, но по мере освобождения от гноя ощущал только облегчение. Палец перевязали. Теперь предстояло обратиться к другому врачу, который имел право выдать мне больничный лист. Он сказал, что рад мне помочь и дать больничный лист по поводу больного пальца, чего не смог бы сделать по поводу плеврита, так как русская врачиха меня выписала.
Наступило нерадостное, первое в плену Рождество. Никто не праздновал. Для русских, в том числе работающих на заводе, это были обычные будни. Ведь русские празднуют Рождество, когда мы отмечаем БогоявЛение, то есть 7 января. На сей раз Рождества мы не почувствовали. Физически и психически мы дошли до предела: не хватало сил противостоять постоянному холоду и недоеданию. Наступил Новый год, кстати, русские отмечают его вместе с нами. Что же он принесет? Палец мой заживать не собирался, бинты и вата все время мокли. При каждой перевязке выходил гной. Для лечения врач имел только одно средство — желтую маслянистую жидкость, называемую рибазол.
ГЛАВА ВТОРАЯ
/944 пл
Жизнеспасительное чудо
Где-то числа 10 января 1944 года в лагере прошел слух, что якобы приказано основательно проинспектировать наш лагерь. Комиссия прибыла уже на следующий день и пленных не погнали на работу. До сих пор явственно вижу, как от будки через лагерные ворота поднимается группа людей. Возглавлял ее высокий, импозатный военный, очевидно, генерал, в светлой каракулевой папахе с небесно-голубым верхом и вышитым золотом знаком. Его сопровождали лагерное начальство, сумрачный немолодой врач в штатском, несколько врачих, ассистенты, сестры, словом, целая свита, как в большой больнице. У них были с собой весы и масса медицинских инструментов для обследования.
Нас построили, сделали перекличку, затем каждого военнопленного тщательно обследовали, взвесили и обмерили. У меня сразу определили мой незалеченный плеврит и осмотрели больной палец, при этом от моего врача потребовали подробно доложить, как он меня лечил.
После медосмотра в бараках комиссия направилась на кухню. Там как раз готовились к раздаче неизменно водянистого супа и жиденькой каши. Тучный шеф-повар подкатил к генералу свои 130 кг. Потом мы не раз обсуждали разыгравшуюся у нас на глазах сцену.
Вопрос генерала:
— Что у вас в этой посудине?
— Наш лагерный суп.
- А в этой?
— Наша каша.
— Что? Это вы называете супом и кашей? — возмутился
генерал, который, кстати, произнес все это по-немецки.
— У нас всегда так.
— Почти одна вода? •
Шеф-повар занервничал, невиновным он себя чувствовать не мог. Достаточно было взглянуть на него и его помощников, чтобы сразу сказать: на обычной норме они бы так не
раздобрели. Кроме того, в лагере хватало и других, в том числе и русских, которые извлекали выгоду из доступа к нашей кухне. Наконец, после некоторого промедления, шеф-повар сказал:
- Мы получаем мало продуктов, господин генерал.
— Что? Вы получаете мало продуктов? Не может быть!
В Советском Союзе пленные не должны голодать, так ре
шило правительство,— сказал генерал и снова спросил: — Вы
умеете читать и писать?
- Да, конечно,— ответил шеф.
- Тогда напишите письмо в Москву обо всем, что вам тре
буется. Вы получите столько продуктов, что ни один пленный
лагеря не будет голодать.
Шеф кухни и мы смотрели на генерала с некоторым сомнением.
— Да, да, напишите, только сразу, вы определенно полу
чите, сколько нужно,— добавил тот.
Слова генерала Попова — я хорошо запомнил его фамилию - очень нас порадовали, но мы сомневались в возможности перемен. Однако то, что мы узнали потом, дало пищу для новых раздумий и новых надежд.
Все мы были объявлены больными, нас заставили сдать свою верхнюю одежду и разрешили находиться в бараке только в чистом нижнем белье: рубашке и длинных кальсонах из х/б. Каждый день главный врач в сопровождении медработников совершал обход, как в госпитале. При этом интересовались самочувствием каждого. Пища также сразу стала намного сытнее, очевидно, стали меньше воровать. Хорошо откормленный кухонный персонал и все, кто производил впечатление здоровяков, ежедневно направлялись на работу за Волгу. Там в пойменном лесу они заготавливали дрова для отопления наших бараков. Начальник лагеря, латыш, был снят как не справившийся с должностными обязанностями. Он ненавидел немцев и придерживался мнения, что водянистый суп слишком хорош для немецких военнопленных. Его жена была совершенно другой, она жалела нас и старалась помочь. Тем, что мы не пропали, мы обязаны ей. Был назначен новый начальник лагеря, капитан Барбасов. Это был высокий, симпатичный молодцеватый офицер, примерно сорока пяти лет. Супруга начальника, молодая и красивая женщина лет двадцати пяти, с пленными разговаривала доброжелательно. Говорили, что за какую-то аферу на-4<1льника понизили в чине и отправили командовать лагерем.
Началась совсем другая жизнь, и как раз вовремя, а то, наверное, никто из нас не вернулся бы домой. Особенно радовала забота о чистоте. Мы получили новое чистое белье
84
из мягкой хлопчатобумажной ткани бежевого цвета, его регулярно меняли и стирали. Верхнюю одежду, старую грязную форму, у нас отобрали. Перед отправкой на склад ее подвергли санобработке в специальных печах. Теперь со вшами велась решительная борьба.
Все чаще, хотя и не каждую неделю, нас водили мыться в баню и обрабатывать одежду, чтобы избавиться от вшей. Это происходило всегда одинаково: в сравнительно большом подвале мы раздевались догола, одежду вешали в сушильную печь, в которой она находилась примерно час при температуре 100°. Этого не выдерживала ни одна вошь, и с каждым разом насекомых в бараках становилось все меньше. Оставались вши на теле, их изгоняли мытьем. Каждый раз мы получали деревянные шайки (примерно 50 см в диаметре и 20 см глубиной с двумя ручками по бокам). Мне они напоминали лохани наших крестьян, в которых они мыли посуду после еды, так случайно вспомнилось далекое детство. Горячую воду наливали деревянным черпаком, и, вооружившись небольшим куском хозяйственного мыла, мы могли хорошо вымыться и сполоснуться водой, как под душем. Для вытирания у нас были вафельные полотенца. Вскоре все ползающие и кусающие твари исчезли, правда, у некоторых из нас оставались гниды, приклеившиеся к недобритым и неостриженным волосам, иногда даже на бровях и бороде. Труднее было зимой, так как из-за холода мы почти никогда не снимали верхнюю одежду. А если и снимали, то только для того, чтобы ею накрыться. Обувь совали под матрас в изголовье. Для стрижки волос и бритья русские почти всегда назначали румынских цыган. Я не знаю, почему они так делали. О гигиене цыгане, к сожалению, мало заботились. Одним и тем же помазком намыливали все волосы на нашем теле, кроме волос на голове, которые стригли машинкой. Больных явной трихофитией брили догола той же бритвой без всякой последующей дезинфекции и даже без мытья помазка. Никакого одеколона или лосьона, конечно, не было и впомине. Никто не мог уберечься от их неряшливости, разве что русский охранник. Страдания от вшей значительно уменьшились, но после посещений «цыганской» парикмахерской люди стали заболевать трихофитией, которая неожиданно появлялась в самых разных местах, и мы выглядели, как прокаженные. Эффективного лечения было мало.
Со мной этого не случилось, так как, на зависть курильщикам, я брился всегда сам собственными лезвиями и станочком. Бритвенные ножи, как и любые ножи, были запрещены, потому что могли служить оружием. У меня для бритья было даже туалетное мыло, правда, туалетной воды не
85
было. Среди вновь прибывших я всегда находил тех, у кого были лезвия и мыло, и менял их на махорку. Бритвенные ножи, употребляемые румынскими цыганами, делались из кусков стальной пилы, которые сначала умело точили, потом шлифовали на точильной камне, а затем окончательно правили на кожаном ремне. Когда цыганам некого было брить, они занимались точкой нового бритвенного ножа. Они заметно превосходили нас в приспособляемости к примитивным условиям. Только румынам разрешалось иметь в бараках бритвенные ножи.
Кто сидел, а кто лежал в сносно натопленном бараке, глядя в те окна, которые не были замурованы, на падающий снег и на приметы крепчающей зимы. Мы были довольны теплом и едой, которая немного улучшилась. Примерно дней через десять после посещения лагеря генералом произошло неожиданное событие, весть о котором разнеслась по всему лагерю.
Все заговорили о больших грузовиках, якобы доставивших нам продовольствие. Мы были весьма удивлены, потому что не вполне всерьез восприняли заверения генерала. Мы знали русскую пословицу: «До неба высоко, а до царя далеко». Правда, вместо «царь» лучше было бы сказать «Сталин». Отныне мы зажили хорошо, трижды в день нам давали пищу в соответствии с больничным рационом. Так продолжалось в течение шести недель, затем постепенно питание стало попроще. Вот примерно ежедневное меню: сладкий чай, три раза в день по 200 г серого хлеба, жирный суп, жирная пшенная, перловая или гречневая каша с бараниной, изредка даже верблюжье мясо, кислая капуста, консервированные зеленые помидоры, а на десерт - витаминный препарат из побочных продуктов пивоварения, который выглядел, как рассыпчатая выпечка. Вставать разрешалось только для построения, принятия пищи и по нужде. Все это принесло очень заметные результаты. Я уже рассказывал о наших болезнях и страданиях от водянки. Теперь люди стали поправляться, спать всю ночь, восстановилась и укрепилась работа почек и сердца. Мы убедились, что состоим не только из кожи и костей. Правда, не наращивалась мышечная ткань.
Наконец наше медицинское начальство решило, как, наверно, и было задумано с самого начала, что нам пора почаще вставать и побольше двигаться. Теперь мы каждый день делали гимнастику: нам приказывали нагибаться, разгибаться, совершать повороты и лупить кулаками по воздуху. Это еще кое-как удавалось, но когда мы пытались делать упор лежа, то падали носом в пол. Так же жалко выглядели и
f
приседания,/присесть удавалось легко, а подняться не очень. Наступила весна, уже выпадали погожие солнечные дни, мы выходили на воздух, брали лопаты и убирали снег, играли перед бараком в третьего лишнего. Мы являли собой весьма жалкую картину: когда трое вставали друг за другом и третьего ударяли, то вместе с ним валились на землю и двое других. Со мной тоже так было. В ту пору, когда от нас стали добиваться подвижности, я уже не лежал целыми днями, а по собственном воле делал гимнастику, особенно упоры лежа и приседания.
Я узнал, что в нашем лагере имеется большая библиотека, насчитывающая 22 000 томов, и все на немецком языке. Книги были выпущены в России в довольно дешевом оформлении. Разумеется, при их подборе не обошлось без идеологического сита, но тем они и были для меня интересны, я получил доступ к книгам, которые дома трудно было достать. Прежде всего я прочитал «Капитал» Маркса, труды Энгельса, несколько темно-коричневых томов Ленина, которые, конечно же, отличались полиграфическим качеством, отчеты съездов Коммунистической партии, проводившихся один раз в несколько лет. Меня они особенно интересовали с точки зрения отношения России с Австрией и предистории П-й мировой войны, всегда полезно знать мнение другой стороны. «Да будет выслушана и другая сторона» — это основное положение римского права я усвоил еще в гимназии. Взгляды нацистов я изучил достаточно хорошо и относился к ним с большим скептицизмом. Теперь хотелось узнать и взгляды коммунистов. Кроме уже названных книг я вновь прочитал книгу русского академика Евгения Варги «25 лет капитализма и социализма» и др. Мой скептицизм стал распространяться и на многие вопросы незнакомой мне до сих пор другой стороны. Я прочитал также «Годы странствий Вильгельма Мейстера» Гёте. В гимназии мне не удалось его одолеть. Много и с большим удовольствием я читал Тургенева, Пушкина, Толстого, Горького, Шолохова - «Тихий Дон» и «Поднятую целину» и др. Произведения Достоевского и Шиллера в библиотеке отсутствовали.
Часто я устраивался с книжкой на своих верхних нарах и часами читал вслух своим товарищам. Разумеется, для них я выбирал что-нибудь попроще, и они вновь и вновь просили меня читать. Слушать они любили, но самостоятельно читать большинство из них ленилось. Мы постепенно оживали физически и дуковно, вновь обретали чувство человеческого достоинства. Правда, многие пленные еще предпочитали убивать время, лежа на нарах, а заядлые шахматисты вновь сели за шахматные доски. С большим искусством
87
вырезали они из дерева фигуры и мастерили доски, а играли часами.
Каждый раз они искали партнеров. Несколько раз приглашали и меня. Им казалось, что я не умею играть в шахматы, и они вызывались меня обучить. В шахматы я, конечно, играл, и достаточно хорошо. Свое увлечение я прервал лишь, готовясь к диплому, а вообще раньше играл очень азартно, и после трудной партии не мог заснуть, что сильно мешало учебе.
В лагере я не садился за шахматную доску: меня так околдовало чтение, что было жаль каждой минуты, проведенной не за книгой. После сыпного тифа понадобилось немало времени, чтобы восстановить способности к чтению, письму и математике.
Мой друг Зепп тоже вырезал себе шахматы и был заядлым игроком. Чаще всего он выигрывал. Мне он не давал покоя, предлагая сыграть. Я отвечал, что у меня нет времени, он же считал, что я просто не умею играть и стесняюсь в этом признаться. Я не мог допустить, чтобы обо мне так думали, и сыграл с ним три партии, которые он быстро проиграл. Теперь Зепп поверил мне и оставил меня в покое. Он, правда, не читал ни одной книги, но всегда хотел, чтобы я читал вслух. Он всегда был немного инертным, и это я ощутил, когда много лет спустя он стал моим сотрудником.
При хорошем питании и внимательном уходе мы постепенно приходили в себя, только физические силы возвращались не так быстро. Наше медицинское начальство раздумывало над тем, что можно сделать для нашего полного выздоровления, когда придет весна. Оно пришло к заключению, что лучший способ — это отправить нас весной в колхоз, где на свежем воздухе мы выполняли бы легкую работу. Идея на самом деле действительно заманчивая. Многие радовались этой перспективе, но меня удерживало какое-то смутное опасение. В колхоз можно было либо ехать добровольно, либо по команде, которую рано или поздно дадут.
Решение за меня приняла лагерная врачиха, у которой я часто производил ремонтные работы и которая была доброжелательно расположена ко мне. Она меня не отпустила в колхоз, а оставила в лагере, и я был согласен с ней. Раньше я достаточно много читал о колхозах и относился к ним недоверчиво, тем более, что в юности я проводи^ лето у родственников в крестьянском хозяйстве и участвовал почти во всех работах. Я знал, что при интенсивных сельскохозяр!-ственных работах каждый человек выкладывается полно-
стыо, тут .не считаются со слабостью выздоравливающих. В России к тому же существовали рабочие нормы и стахановское движение. С какой же стати здесь будут считаться именно с военнопленными?
Время показало, насколько я был прав! Когда пришла весна и с питанием стало похуже, нас снова обследовали и приняли соответствующие решения: трудоспособных послали работать на завод, а тех, кто еще был для этого слабоват, но уже преодолел водянку и выглядел более или менее нормально, направили в колхоз за Волгу для отдыха и легкой работы до осени. Постепенно люди стали возвращаться оттуда больными. Потом мы узнали, что с ними там происходило.
Fix разместили в палатках, и сначала они помогали сажать сахарную свеклу и картофель, а затем занимались текущими работами. Еда была скудная, поэтому частично в пищу употреблялся семенной картофель. День начинался очень рано, в 5 утра, а в полдень, когда было очень жарко, делали большой перерыв, во время которого пленные лежали или спали в палатках. Там было очень жарко, а тучи мух и мошек не давали людям спать. Когда солнце опускалось и жара спадала, люди снова выходили на работу, которая продолжалась до темноты. Затем они мылись и ужинали. Заканчивался трудовой день примерно в 11 часов вечера. Но и потом они долго не могли уснуть из-за полчищ комаров. Существовали жесткие нормы для каждого вида работ. Не хватало питьевой воды, приходилось пить озерную, застоявшуюся, или речную. Поэтому все больше людей с кишечными расстройствами доставляли к нам в лагерь. Здоровее, чем прежде, никто не стал.
Когда наступила осень, началась уборка картошки. За день каждый пленный, как и колхозник, должен был выкопать и засыпать в мешки картошку с определенной площади, при этом учитывалась именно площадь, а не сам урожай. Год выдался урожайным. Поэтому охватить всю площадь по предписанной норме люди не могли. При тщательном выборе картошки они не выполнили бы норму на 100% и получили бы меньше хлеба. Поэтому убирали лишь крупный и средний картофель, остальной урожай оставался в земле.
Разумеется, для еды картошки было достаточно, ее пекли на костре из сухой картофельной ботвы. Особенно это любили немцы из Восточной Пруссии. Поздней осенью люди вернулись из колхоза, работа в котором едва ли оправдала их надежды на восстановление сил.
Время, которое мы проводили зимой в бараке, дало нам возможность преодолеть первоначальную фазу апатии, люди
стали больше и охотнее общаться, окрепли земляческие и просто дружеские узы.
У нас, австрийцев, все больше развивалось чувство солидарности, что в конце концов привело к образованию австрийской группы, она становилась все сплоченнее и была замечена русскими. Они почувствовали, что по отношению к ним мы более открыты и доброжелательны, чем немцы. Чужой язык, другое мышление, другая политика и иной образ жизни не отталкивали нас. Мы уже не ощущали себя врагами и не презирали русских. Многие немцы все еще продолжали высмеивать русских, считая их людьми примитивной культуры. Насмехались даже над их рогатым скотом, который давал мало молока, забывая о том, что земля здесь не обеспечивает полноценного корма, а летом из-за большой жары травы быстро сохнут. Немецкий скот не смог бы есть эту сухую массу, а если бы и ел, то давал бы мало молока. Немцев потешали низкорослые русские лошади: дома, в Германии, все крупнее и лучше. Но дома у них не было сорокаградусных морозов, при которых зимовали русские лохматые лошаденки, покрытые сосульками, в холодном хлеву, где единственным кормом в это время служило сено. Я видел собственными глазами, как породистые немецкие лошади зимой быстро погибали, а русские лошаденки суровой зимой прытко катили меня на санях по степи.
Русским охранникам очень нравились немецкие песни. Когда бригады пленных отправлялись строем на завод, охранники часто командовали «Запевай!». Но немцы тогда делали это неохотно, а если и пели, то всегда военные песни, нередко и откровенно нацистские. До того, как русские узнали их содержание, песни им нравились, но когда кто-то обратил внимание на переведенный текст, отношение круто изменилось. Позже появилось несколько австрийских бригад, в одной из которых работал и я. И от нас охранники тоже требовали пения в строю. Нам же никогда не приходило в голову горланить нацистские солдатские песни. По-настоящему петь можно только тогда, когда это тебе по душе. Мы пели только австрийские песни, например, «Земли нет в мире краше, чем мой тирольский край» или «Как мир прекрасен и широк» и др. Все они заканчивались чудесными переливами на тирольский лад. Среди нас были настоящие мастера разноголосной колоратуры, любившие состязаться между собой. Наши песни не походили на строевые, но русские были в восторге, они симпатизировали нам, австрийцам. При пении мы часто забывали про голод и усталость, тоску по родине и все печали. Мы сердцем чувствовали, что наши часовые никакие нам не враги, а просто люди, почти друзья.
90
Подозрение в шпионаже
В один весенний день 1944 года, кажется, это было воскресенье, во время построения на обед Зепп Лейтенбауэр сказал мне, что вчера познакомился с двумя австрийцами: штирийцем Вилли Харрером и Карлом из Грюнбурга (Верхняя Австрия), что оба они симпатичные парни и мне будет интересно познакомиться с ними, так как в плен они попали не в котле, а один — раньше, другой позднее. То, что они избежали котла, явилось чистой случайностью. Они воевали на разных фронтах и попали в плен в разное время. Шти-риец был лейтенантом и оказался в плену тяжелораненным в августе 1943 года; Карл, унтер-офицер, был пленен в декабре того же года, будучи в дозоре, тут обошлось без ранения. Оба были захвачены в плен поодиночке. Харрера направили в наш лагерь в январе, но большую часть времени он находился в лазарете, Карла доставили недавно с этапом, о котором говорили, что он состоит из заключенных из категории особо опасных и склонных к побегу. Мы заранее знали о прибытии этапа, так как до этого ограда из колючей проволоки была тщательно укреплена. Любопытный Зепп уже имел кое-какие сведения об этих двоих австрийцах и рассказал мне, что унтер довольно хорошо говорит по-русски и даже умеет писать, но это создавало ему трудности в отношениях с комиссарами НКВД, которые подозревали в нем шпиона и часто допрашивали. Карл же думал, что кто-то из пленных очернил его в глазах НКВД. Он, конечно, не знал, кто это сделал и в чем состоит донос. Сейчас, сказал Зепп, он работает в бригаде Лозована, которая числилась штрафной и находилась на подземных работах.
Новые знакомые Зеппа заинтересовали меня во многих отношениях. Не только потому, что были земляками, но, прежде всего, потому, что от них я мог узнать, как обстояли дела на фронте вне котла и на родине. Меня интересовало также, как русские обращались с одиночными пленными, имевшими тяжелые ранения, ведь при движении уже в плену мы вынуждены были бросать тех, кто не мог передвигаться. Сам я, несмотря на тяжелое обморожение пальцев ног, отшагал многие километры, вполне понимая, что русские определенно не захотят, да и не смогут утруждать себя доставкой таких пленных в лазарет. У русских было слишком много своих солдат, нуждавшихся в госпитализации, поэтому я был убежден, что действовал правильно. Пока я размышлял об этом, Зепп сказал, что там, наверху, у лазаретного барака показался Харрер. Я посмотрел в указанном направлении и увидел высокого, тощего пленного в потрепанной форме,
ковылявшего, опираясь на суковатую палку, в барак. Мы пошли навстречу, и тут же нам встретился еще один пленный, он поздоровался с Зеппом. Зепп сказал мне, что это и есть Карл из Грюнбурга. Он был первым верхнеавстрийцем, с которым я познакомился в плену. Мы быстро сблизились. Я ему сообщил, что благодаря служебным поездкам хорошо знаю Грюнбург в романтичном Штейертале. Он, конечно, хорошо знал Линц. Я ему сказал, что мне очень интересно узнать: когда, где и как он попал в плен и как с ним обращались русские. Одно дело то, что я сам видел и пережил как пленный при капитуляции всей 6-й армии, другое дело — он как одиночный пленный. Потом он мне рассказал всю свою биографию, включая службу в армии. Родился он в 1920 году в Грюнбурге. 28 февраля 1938 года получил аттестат зрелости, окончив гимназию за две недели до вступления гитлеровских войск. Он был одним из последних, кто получил аттестат по австрийским правилам.
Я сказал, что это происходило в то же самое время, когда я сдавал второй (письменный) государственный экзамен в Техническом университете и тоже в последний раз по австрийским правилам. Кстати, нам все время усложняли учебу и экзамены по причине того, что мы не сможем найти работу как дипломированные инженеры, об этом нас постоянно предупреждали.
Устный экзамен я сдавал уже тогда, когда гитлеровцы вступили в Австрию, но еще по старым правилам и с прежней экзаменационной комиссией. Чуть позднее, при Гитлере, дипломированных инженеров уже не хватало и экзаменовали не так строго. И неудивительно, что большинство окончивших высшую школу шло к нацистам.
А Карл рассказал, как он пробавлялся временной работой, потому что ему еще не исполнилось восемнадцати лет и его не принимали на федеральную службу. В октябре 1938 года он устроился в финансовое управление и работал там до конца 1940 года, когда его призвали выполнять военную трудовую повинность. Вначале его направили на строительство пресловутого Западного вала. В июне он был прикомандирован к саперной части под Саарбркжкеном и там в частях полевой жандармерии обучался регулированию дорожного движения. Его пост находился на трассе, идущей от Нанси. В конце сентября Карл демобилизовался, а в начале октября его призвали в армию в Линце и поместили в артиллерийской казарме, где он был обучен как пехотинец. Затем он сам стал инструктором, пока егс^ не послали в Россию на центральный участок фронта под Орлом. В конце октября он вернулся в Линц, будучи ефрейтором, а в конце ноября
его прикомандировали к маршевой роте в Винер-Нойштадте, рота предназначалась для пополнения 100-й истребительной дивизии в районе Винницы и Гайсина. Там он заболел ди-зентирией и лечился в госпитале сначала в Кракове, а потом в Линце и был уволен как пригодный только для гарнизонной службы. В феврале 1942 года открылись лыжные курсы на Пестлингберге. Ему очень хотелось закончить их, хотя он еще не был годен к строевой службе. Он добился, чтобы врач признал его годным к строевой службе, и его зачислили на курсы. В марте 1942 года после их окончания его опять направили в Санкт-Пельтен, а затем он попал в Кёнигсбрюк под Дрезденом, где формировалась 384-я воздушно-десантная дивизия «Рейнгольд». Это было аэромобильное соединение в составе 6-й армии. Оттуда дивизия еще в апреле была переброшена в Россию в район Славянск — Сваровка, где оставалась в резерве до 17 мая 1942 г. 17 мая 1942 года началось второе сражение под Харьковом.
Я вспомнил и сказал Карлу, что тоже воевал под Харьковом радистом 44-й пехотной дивизии генерала Дебуа, того самого, который наградил Гитлера во время 1-й мировой войны железным крестом. Что касается событий под Харьковом, то он был захвачен немцами осенью 1941 года и удерживался в течении всей зимы, несмотря на все усилия русских вернуть его. Наша дивизия занимала позиции восточнее Харькова в Андреевке на Северном Донце. По этой причине солдаты не получали отпусков, несмотря на то, что многие уже были почти два года в армии и более полутора лет на фронте. Русские, как нам казалось, боялись нашей дивизии, они были хорошо информированы о нас. Когда положение под Харьковом выправилось, нас хотели вывести с этого участка. На смену нам пришла дивизия «Лунный свет». Но в первый же день русские заметили это и совершили прорыв. Нас вынуждены были вернуть обратно и направить на помощь нашим преемникам. Как только русские об этом узнали, они сразу же прекратили свои атаки. Дивизия осталась на фронте и участвовала в дальнейшем наступлении до Сталинграда. Я ни разу не имел отпуска. «Вы тогда стояли у Изюма, я хорошо помню 44-ю дивизию»,— заметил Карл. Он был тогда в велосипедном взводе полка особого назначения. Затем началось наступление на Барвен-ково, Лозовую, Харьков и Воронеж. В ходе наступления дивизия снова сменила направление и пошла на Старый Оскол. В конце сентября 1942 года его ранило, и он попал сначала в главный полевой сортировочный госпиталь в Кизиляки, а затем в госпиталь в Лемберге (Львове). После выздоровления его направили в запасную воинскую часть в Брандау на Эльбе у Праги, которая вскоре была переведена в Плауэн в Фогтлан-
де, а затем под Дрезден. В ноябре 1942 года с маршевым пополнением его опять направили в Россию, под Сталинград, в состав 6-й полевой армии. Это было еще до сталинградского окружения. Вначале они прибыли в Сталине, где находился большой аэродром, там их расквартировали и распределили по номерным группам для переброски в «котел». Они сидели на аэродроме и ждали вылета, теряя терпение, так как вылет все откладывался, а они не могли понять, по какой причине. В то время, можно сказать, на их счастье, как они поняли потом, русские захватили сначала аэродром у Питомника, а вскоре за ним и аэродром у Гумрака. Теперь отправка самолетами была уже невозможна.
В ходе беседы я рассказал ему о трагическом случае, который произошел в радиоотделении, где я был радистом. Только мы знали, другие не знали, о чреватой роковыми последствиями ошибке радиосвязи, которая привела в какой-то степени к неожиданному падению полевого аэродрома «Гумрак». Радиостанция, осуществлявшая связь для защиты аэродрома, получила приказ передать радиограмму, зашифрованную, как обычно, шифровальной машинкой: «Занять силой подразделения аэродром «Гумрак»». Однако при зашифровке они допустили ошибку и радировали: «Занять мот. силой аэродром Гумрак». Но так как принимающее подразделение служило для военно-воздушного обслуживания дивизии и не располагало «мот.» (моторизованной) силой, то там решили что радиограмма попала к ним ошибочно и их не касается. Поэтому командование ничего не предприняло и даже не сделало запрос. Им даже не бросилось в глаза, что в радиограмме было строго запрещено применять словесные сокращения слов, чтобы исключить подобные ошибки. К тому же радисты не знали, что русские прорвались и были совсем близко.
Последствия были ужасными. Аэродром некому было и нельзя было защитить, так как русские появились внезапно, а воевавшие на переднем крае части отошли в другую сторону и на аэродром об этом не сообщили. Произошло нападение на самолеты как раз в тот момент, когда в них загружали раненых и больных. Чтобы не отдать самолеты в руки русских, со взлетом очень спешили, оставляя раненых и больных на произвол судьбы. Некоторые из них в паническом отчаянии хватались за крылья и колеса самолетов, только бы не остаться и не попасть в плен, но, обессилев и окоченев от мороза, падали и разбивались, их, разумеется не подбирали и не хоронили. Так мы остались без самолето!?. В руки русских попал последний аэродром. Это тоже явилось одной из причин, хотя и не решающей, гибели 6-й немецкой армии в Сталинграде.
94
No comments:
Post a Comment