Карл с у^касом выслушал мое сообщение и продолжал рассказывать дальше. Так как воздушный путь был уже невозможен, их присоединили к танковой части, которая прибыла со стороны Ростова через калмыцкую степь и должна была наступать на Сталинград. Они двигались за танками, это был изматывающий переход. По пути всех встречных и отставших брали с собой. Собралась пестрая и довольно странная группа солдат, многие из которых даже стрелять не умели. Раньше они служили в обозе, на кухне или в других военно-вспомогательных службах, и стрельба в их обязанности не входила. Хотя Карл все еще был ефрейтором, он возглавлял большой сборный взвод в 40 человек.
Однажды, в феврале 1943 года, когда русские глубоко прорвались на запад от Сталинграда в направлении Днепропетровска, от командира их роты пришел приказ довольно странного содержания: «Солдаты, от скорости вашего продвижения зависит, удастся ли вам выбраться из этого дерьма!» Их поделили на мелкие группы и приказали идти и доложить о себе в некоем штабе «Штефанус». Они предприняли все, чтобы узнать, где находится этот штаб. Было уже холодно, стоял мороз. Они лежали на понтонах в ожидании какой-нибудь попутной колонны. Им нужно было торопиться с явкой в штаб «Штефанус» и успеть перейти Днепр по плотине у Запорожья до ее взрыва. Тут они встретили солдат, которые отсоветовали им спешить с явкой в этот штаб, потому что их сразу пошлют обратно через Днепр в другую часть и введут в бой против русских, которые уже глубоко прорвались. Они приняли этот совет к сведению и в штаб явились не сразу.
Я спросил Карла, в каком звании он тогда был. Карл ответил, что все еще носил ефрейторские погоны, так как никогда не ходатайствовал о направлении на курсы унтер-офицеров. Позже его кое-кто этим укорял. Карл был старшим по званию в этом сборном отряде и единственным, кто имел аттестат зрелости. Он вырос в бедности, и у него развился комплекс неполноценности, из-за чего он и не помышлял выслуживаться в унтера. Я возразил: довод мне кажется неубедительным хотя и свидетельствует о скромности. Я тоже был на военной службе только ефрейтором, несмотря на высшее образование, но как австриец я не хотел быть офицером немецкой армии.
Они тогда долго проторчали у железнодорожного моста, который охраняла австрийская команда, и хорошо отдфшу-ли, в чем очень нуждались. Затем им стало известно, что остатки 44-й, 100-й и 384-й дивизий должны собираться в небольшом селении под Днепропетровском. Там они узнали, что отправка предполагается через три дня. Их погрузили в
95
товарные вагоны и куда-то повезли. Все думали, что едут на восток. Но их повезли на запад. Говорили, что 6-я армия вновь дислоцируется во Франции. Так как в вагоне не было окон, то они не могли ориентироваться, даже по характеру местности. Однажды утром Карл проснулся от громкого треска, дверь вагона открылась, и он выглянул наружу. Он не поверил своим глазам: в небе висели аэростаты заграждения, и ему показалось, что они в Силезии. Он не ошибся. Без остановок проехали через Германию до Антверпена. В порту их маленькими группами пропустили через большую дезинфекционную камеру.
Затем путь их пролегал по Северной Франции до Сент-Омера близ Лилля, оттуда в конце августа Карл прибыл в Бретань, а в начале сентября 1943 года — в департамент Кальвадос. В тех пунктах, которые они проезжали, формировались части и подразделения, а Карла направили на курсы младших командиров, которые он успешно закончил и стал унтер-офицером. После учебы ему и его другу предоставили право выбора: получить пасхальный отпуск или сразу пойти учиться в школу офицеров. Он выбрал отпуск. Друг — школу, решив пойти по стопам своего брата. Карл получил трехнедельный пасхальный отпуск и поехал домой. Во время отпуска пришла телеграмма с предписанием прибыть в Дёбельн под Лейпцигом и в составе саксонского батальона отправиться в свою дивизию. В подразделении было много австрийцев.
Карл так и не попал на офицерские курсы, в отличие от своего друга и земляка, который был отправлен в Югославию и пал в первом же бою с партизанами.
Подразделение было переброшено на восток и прибыло в Перемышль. Там уже были тысячи солдат. Их отправляли в Одессу, Кривой Рог и Кировоград. Карл присоединился к своей части. Из-за больших потерь его направили в штаб пехотного батальона, где он сразу был назначен командиром пехотного взвода. По положению все кандидаты в офицеры должны командовать взводом. Бои шли на высоком берегу реки. Карл получил задачу: спуститься со своим взводом вниз и удерживать мост. Темнело рано, был ноябрь 1943 года. Он со своими людьми пошел в разведку. Но их остановила атака русских в направлении села, и они сразу попали в полукольцо. Со всех сторон началась стрельба, а в небо взлетали русские ракеты, которые отличались от немецких белых немного желтоватым оттенком. Карл доложил в штаб батальона и командиру ротьь» что их положение становится почти безнадежным, но получил приказ оборонять позицию и поддерживать огнем контратаку. Однако никакой контратаки ни в этот день, ни на следующий не было, шел вязкий, упорный
96
бой. 27 ноября 1943 года в первой половине дня русские почти полностью овладели селом. Вначале Карл удерживал своих солдат на позиции, а потом приказал отступать в направлении штаба батальона, но тут вдруг появились русские уже с другой стороны и преградили путь отхода. Все смешалось в паническом беспорядке. Карл осознал всю безвыходность положения и дал приказ сдаваться в плен. Они бросили оружие и подняли руки.
— Во всяком случае вы не намеревались бороться до пос
леднего патрона, как требовало немецкое командование,—
сказал я. В «котле» у Сталинграда такое бывало. Мой брат
погиб 10 января 1943 года, когда русские начали свое гене
ральное наступление с целью ликвидации окруженной груп
пировки и совершили прорыв у Бабуркина. Об этом мне
позже уже в лагере рассказал оставшийся в живых солдат
его подразделения.
— Это было бы полной бессмыслицей, потому что мы на
ходились внизу и должны были перейти через реку, а навер
ху стояли русские, для которых мы стали бы хорошей ми
шенью. Нас и так осталось четверо из двадцати трех,— от
ветил Карл.
Я сказал, что они поступили правильно, ибо сражаться в той обстановке было бы самоубийством. Нацисты, правда, прославили бы их героизм, разумеется, схоронясь глубоко в тылу.
Путь к русским преграждала небольшая илистая река. Вода была очень холодная, шли последние дни ноября. Переправа оказалась очень тяжелой. Карл подумал, что он ранен, но когда вышли из воды, понял, что никакого ранения нет, просто сапоги отяжелели от воды и тины. Люди находились в шоковом состоянии, а один из четверых был ранен, что с ним потом сталось, Карл не знает. Когда подошли к русским, метров на тридцать, Карл увидел как русские направили на них винтовки и инстинктивно упал на землю, казалось, что русские хотят подпустить их поближе и уничтожить. Наблюдавшие эту картину в бинокль люди из его батальона решили, что все четверо погибли. Позже об этом сообщили домой. Они не могли видеть, что произошло потом. Русские подошли к залегшим солдатам и, как обычно, спросили: «Часы есть? Сдавай оружие!» Я сказал Карлу, что мне это знакомо из собственного опыта.
Потом они все время шли быстрым шагом с поднятыми руками. Kapjb, полагал, что русские его расстреляют, так как унтер-офицеров они считали все же офицерами, а офицеров, как ему внушили, обычно расстреливали. У русских низший офицерский чин - младший лейтенант, в австрийской ар-
Закач № 341
97
мин - вице-лейтенант, хотя зло был старший из унтер-офицеров. Карлу страшно не хотелось получить нулю в голову, пусть уж лучше стреляют в спину. Пленение произошло вблизи .Александрии, где-то в районе Кривого Рога и Кировограда. У него сохранилась табакерка, на которой он записал эти названия.
Их привели в какой-то дом. Там с пего сняли маскировочную куртку, и среди русских возник спор, кому она достанется. В это время пришел лейтенант и прекратил спор. Он просто скомандовал: «Шагом марш из помещения!» Карл быстро взял свою куртку и отправился вслед за всеми. Если до сих пор он смиренно ожидал расстрела, то теперь у него снова проснулся интерес к жизни, и с этого момента он начал внимательно следить за всем происходящим вокруг. Позже с Карла сняли его добротные сапоги, а взамен дали более тесные и плохие. На следующем привале отобрали и эти, а взамен дали ботинки. Один из его пленных товарищей, выходец из Северной Германии, мучился в невероятно тесных для него сапогах. Но на привале в одном здании, где охранники развели костерок, они обратили внимание на эти сапоги и велели ему их снять. Пленный утверждал, что не может этого сделать, их просто не стащить. Тогда Карл получил приказ помочь ему снять сапоги. Он делал вид, будто пытается это сделать, но не может. Тут один из русских, грозя пистолетом скомандовал: «Давай! Давай!». Теперь ему ничего не оставалось, как снять с товарища сапоги, взамен которых тот тоже получил ботинки.
Затем начались первые допросы. Молодой бравый капитан, хорошо говоривший по-немецки, допросил Карла. Но до этого он с двумя другими пленными сидел на скамейке и ждал вызова. Четвертого пленного не трогали из-за огнестрельного ранения бедра. Пока они ждали, их полукругом обступили русские солдаты и с ненавистью смотрели на них. Время от времени кто-нибудь из русских подходил к ним ближе и давал пинка.
Потом Карла вызвали на допрос к молодому капитану. Тот спросил, в какой войсковой части он служил и какие части находились справа и слева. Он ответил, что только за день до этого пришел из отпуска и действительно не знает. Капитан, как и учили самого Карла на офицерских курсах, не утратил корректного тона, а просто вынул карту местности и приветливо объяснил: «Видите, я хочу вам помочь». Ом показал на карту и сказал: «Мы сейчас находимся здесь, вот тут вас пленили, а тут стоит ваш полк». Он называл номера и наименование полков их дивизии, показал на позиции соседних полков и назвал их номера. Карл понял, что русские
98
знают на самрм деле больше, чем он, ибо он только что вернулся из отпуска и его сразу отправили на передовую, где в первом же feoio он попал в плен.
Но тут случилось небольшое происшествие, которого он не забудет никогда. У него на шее была серебряная цепочка с серебряным медальоном в виде сердца, в котором хранилась фотография девушки из Инсбрука. На предыдущих осмотрах русские солдаты не заметили этого памятного подарка, а может, и заметили, но не отобрали, теперь же один охранник увидел медальон, с криком схватил цепочку и сорвал ее. Но капитан приказал положить вещь на стол и спросил Карла, что связано с медальоном и кто на фотографии. Он ответил, что получил это от жены на память. Капитан отчитал часового и вернул Карлу цепочку с медальоном. Карл увидел в этом красивый человеческий поступок. Затем им даже дали поесть и после небольшого перерыва допрос продолжился.
На следующий день его опять допрашивали, но на этот раз допрос вел майор с переводчицей. На столе лежал фаустпатрон. Майор спросил Карла, что это такое? Тот ответил, что не знает. Майор, видимо, считал, что, унтер-офицеру эта штука должна быть хорошо знакома. Карл сказал, что совсем недавно вернулся из отпуска, а это, наверно, какая-то новинка. Переводчица сказала, что майор не верит ему. Офицер снова поговорил с переводчицей и уже явно злился, она сказала: майор спрашивает, знает ли пленный, что рискует головой. Затем майор интересовался простыми вещами: сколько человек в отделении и сколько отделений во взводе? Тут Карл сообразил, что русские наверняка знают армейские уставы и дал точные ответы. Затем всех троих в сопровождении охранников повели обратно, причем часовой, шедший рядом с Карлом, нес фауст-патрон и все время играл с ним. Карл был обеспокоен, так как при таком обращении ничего не стоило задеть предохранитель и патрон мог взорваться. Но он не мог сказать об этом охраннику, поскольку только что уверял майора, что впервые видит эту штуку. А ситуация была не безопасна: выстрел сопровождается сильной отдачей, которую надо умело принять плечом. В руках человека неопытного патрон мог натворить бог знает что. Но все прошло благополучно. Было уже 6 часов вечера, и стало совсем темно, а они все шагали. В каком-то селении их заперли в курятнике. Там уже находилось не меньше сорока человек. Все они стояли вплотную друг к другу и почти не могли шевелиться. Над ними на насестах сидели переполошенные куры. Они кудахтали и вспархивали. Остро воняло куриным пометом и пылью от перьев. Все это гТлеиные должны были терпеть всю ночь, стоя, тесно прижавшись друг к другу, так
как места не хватало даже для того, чтобы присесть. Наконец ночь все же кончилась.
Утром, когда вышли из курятника, Карл встретил немало знакомых сослуживцев. Все они попали в плен во время боев на возвышенности. Тут русский старшина обратился к Карлу: «Господин унтер-офицер постройте-ка пленных!» Карл ответил, что не имеет на это права, так как среди них есть несколько фельдфебелей. Тут русский повторил: «Никаких фельдфебелей, команды подают унтер-офицеры!» Таким образом, ему пришлось построить всех, в том числе фельдфебелей и даже одного обер-фельдфебеля. В глазах русских у него, видимо, был самый высокий чин. Затем, после проверки, все сорок пять пленных зашагали дальше. Для Карла это был очень трудный переход. К тому времени ему снова сменили ботинки, новые были малы, поэтому вскоре он вынужден был их снять и в течение шести первых декабрьских дней идти в одних портянках на ногах. Это было самое страшное время, к тому же их почти не кормили. Часовые, видимо, не знали, что пленных полагается кормить. Вечером им готовили только суп из пшенки в железных ведрах или тазах. Пленные кто как мог размещались вокруг ведра, а у некоторых не было своих ложек, им приходилось ждать, пока кто-нибудь не выручит. К супу выдавался небольшой кусок хлеба. Мела вьюга, было холодно, а у Карла из-за тесной обуви болели ноги, положение становилось отчаянным. Постоянно им встречались русские солдаты, направляющиеся на фронт, некоторые из них подбегали к пленным и давали пинка, а одного даже сбили с ног.
Однажды им объявили, что они скоро прибудут в лагерь-распределитель. Во второй половине дня они действительно добрались до него. Там уже находились другие пленные. Их сразу, до наступления темноты отправили на санитарную обработку. Прежде всего нужно было постричь друг друга, для этого им выдали несколько ножниц и две машинки для стрижки волос. Они решили стричь машинкой, вещь хорошая, все когда-то видели, как элегантно ими пощелкивали парикмахеры. Но вскоре пришлось разочароваться. После нескольких минут работы с машинкой затекали пальцы и стричь было невмоготу. Пришлось перейти на стрижку ножницами. Это тоже было не просто, никому не удавалось ровно срезать волосы. Результат был отвратительный, все с ужасом и смехом глядели друг на друга.
Когда санобработка закончилась и они вышли из помещения, как раз началась раздача пищи. В первую очередь ее получали пленные, прибывшие раньше, так как вскоре им предстояло двигаться дальше. Вновь прибывших решили кор-
100
мить во вторую смену, пока не подготовят следующую партию для отправки. Но едва успела поесть первая партия, как раздалась команда: вновь прибывшие будут есть сейчас же, так как и им тоже предстоит двигаться дальше. Но у многих не было никакой посуды, даже пустых консервных банок, поэтому одним удавалось поесть быстро, а другие ждали, когда у кого-либо можно одолжить банку. Около пяти часов вечера колонна двинулась в дальнейший путь. Наступила ночь. Вереница пленных растянулась гармошкой, все были одинаково изнурены и слабы. Постепенно многие начали отставать и оказывались в хвосте, иногда люди слышали, как оттуда гремел в темноте выстрел, и собрав последние силы, старались идти вперед. Вскоре усталость снова брала верх, и опять понемногу отставали. Снова слышался выстрел, пленные встряхивались и двигались дальше. Карл, конечно, не знал, действительно ли часовые убивали отставших или просто стреляли в воздух, подгоняя таким образом пленных. Было очень тяжело, не хватало сил, но несмотря ни на что, пленные продолжали идти, опасаясь быть застреленными. Правда, многих из отставших потом видели в лагере.
Наконец они пришли в колхоз, и их поместили в пустой коровник, сухой, но пропитанный запахом навоза. Это не помешало смертельно уставшим людям повалиться на пол и моментально заснуть. Примерно в полночь им сказали, что здесь они пробудут до утра. Но едва прошел час, как поднялась суматоха, пленных будили, поднимали, приказывали выходить и идти дальше, на вокзал, до которого оставалось около часа ходу. Русские предпринимали все, чтобы заставить их подняться, среди многих сотен пленных были и такие, кто предпочел бы дать себя застрелить, только бы не вставать и не шагать дальше. Но в конце концов усилие русских увенчалось успехом, и жалкое шествие возобновилось. Говорили, что нужно идти только до вокзала. Сколько километров они прошагали, Карл уже не помнит, так как пребывал, наряду со всеми, в состоянии крайней апатии. В предрассветные сумерки они действительно пришли на вокзал, где их уже ожидало большое количество товарных вагонов, в которых они доехали до Полтавы, немного передохнув в дороге. Выгрузились на вокзале за городом, и колонна двинулась вверх по улице к центру. Население было очень враждебно настроено к пленным немцам. Люди кидали в них снежками, мелкими камнями и кричали: «Нема молоко! Нема курица! Нема яйцо!» Эти продукты немцы в период оккупации силой у них забирали.
На окраине города располагался лагерь tдля военнопленных, в который Карл попал в середине декабря, это был его
101
первый лагерь. В нем находились как колхозные сараи и конюшни, так и настоящие лагерные сооружения. Жило там около 2000 военнопленных, примерно по 500 человек в каждом сарае. Помещения были сильно переполнены, люди лежали на полу тесными рядами, поджав ноги, которые почти всегда упирались в чью-нибудь голову. Было много больных. Ежедневно умирали несколько человек, главным образом от поноса и сыпного тифа. Однажды Карла чуть не посадили под арест, так как он не поприветствовал русского офицера, хотя никто до этого не говорил, как вести себя при встречах с офицерами. Офицер задержал его и привел к переводчику, тут ему объяснили, что если он не будет приветствовать русских офицеров, его накажут.
В сараях были два торцевых выхода и один в центре. Почти всем приходилось из-за поноса часто бегать по нужде. Поэтому внутри бараков не прекращалось хождение, что по ночам очень беспокоило спящих, так как бараки не освещались. Лежащие с края постоянно получали пинки, на них то и дело наступали, кто-то падал, слышалась ругань: «Эй! Недоумок! Поосторожнее не можешь!» Но все было бесполезно, поскольку в темноте люди натыкались друг на друга, а для прохода почти не оставалось места.
Иногда пленных привлекали к каким-либо работам: расчистке дорожек от снега, захоронению трупов своих же солдат. Последнее происходило так: покойников раздевали, одежду бросали в кучу на задах лагеря, а голые трупы складывали на телегу с решетчатыми бортиками. Затем их отвозили на кладбище в километре от лагеря, где отрыва'ли ряды могил. Мерзлая земля была покрыта толстым слоем снега, ведь уже подходил к концу декабрь 1943 года. Пленные разгребали снег, долбили землю и в неглубокую могилу опускали трупы, засыпая их землей со снегом. При этом многие думали, что весной их тут уже не будет и не боялись скандала из-за неправильного захоронения. Они поступали вопреки совести, отказываясь достойно захоронить своих же товарищей.
Из этого лагеря многие пленные, в том числе и Карл, были перевезены в Харьков. Там их разместили в недостроенных зданиях. Все окна были заколочены досками, и только в самом верху был оставлен небольшой просвет, через который проникало немного воздуха и света. Лежать приходилось на каменном полу. Среди заключенных нашлись такие, которые, мягко говоря, вели себя не по-товарищески. Это были свирепые типы, в основном из верхнесилезцев, настоящие громилы. Такие были бригадирами и в Красноармей-ске. Мы их между собой называли «разбавленными поляками». Один из них в лагере под Харьковом так отделал Карла,
102
что тот попал в лазарет. Правда, это был не настоящий лазарет, а просто дом вне лагеря с деревянными Полами и кое-какими медикаментами. Там он познакомился с одним венцем и еще одним пленным, у которого так болело горло, что изо рта сочилась гнойная жидкость. Они решили, что его необходимо доставить в настоящий лазарет. Карл вместе с венцем повели больного. Когда они вошли в приемный покой, то уговорились притвориться тоже больными и сделали это так успешно, что всех троих приняли в лазарет как тяжело больных. Их поместили в палату для безнадежных. Душевное состояние Карла было ужасным, так как ежедневно из палаты выносили умерших.
— Дело знакомое,— прервал я рассказ Карла.— Помню, в начале нашего пребывания в лагере Бекетовка там была большая смертность. Проснешься утром, а рядом — труп. Но мы уже и внимания не обращали, отупели от долгого голодания.
Карл ответил, что на него это очень действовало. Он с ужасом слышал предсмертные хрипы и последние вздохи, но он понимал, что в лазарете надо продержаться как можно дольше, чтобы набраться сил и отдохнуть.
В лазарете Карл находился три недели. Когда русские установили, что он здоров, его отправили обратно в лагерь. Пробыв там не очень долго, он был переведен в Усмань. Прежде тут был монастырь, состоявший из маленьких домиков и старой церкви и окруженный высокой стеной. Потом его превратили в склад и сельский клуб. В этом лагере пленные находились на карантине, весна была ранняя, их отправляли вскапывать поле, причем дневной нормой считалась полоса в сто метров длиной и метр шириной.
В этом лагере завязался первый узелок его сложных отношений с НКВД. Он познакомился с одним молодым человеком, утверждавшим, что он был студентом в Граце и просившим Карла подтвердить русским, что знаком с ним с довоенных времен. Позже Карл и сам говорил о себе, что он студент. К этому человеку он испытывал доверие и как-то сказал, что ждет-не дождется настоящего тепла, чтобы унести ноги. Он даже не подозревал, что в лагере были шпики НКВД, и одним из них оказался «студент из Граца». Когда формировали этап для отправки в Сталинград, его назначили старшим в вагоне. Он начал возражать: у них уже был староста комнаты, но его не послушали и сделали старшим. По его мнению, причиной тому могло быть только желание всегда иметь его под рукой и в поле зрения.
Он вновь отказался принять на себя эти обязанности, потому что прежний староста, очень приятный парень из Силезии, легко объяснялся с русскими, чего Карл еще делать
ЮЗ
не мог. В апреле, когда прибыли в Бекетовку, он имел при себе дневник, где были записаны названия всех населенных пунктов, в которых он побывал в течении войны, что вряд ли представляло интерес для русских. В Бекетовке вновь прибывшим зачитали список пленных, которым запрещалось выходить за территорию лагеря. В этот список был включен и Карл. Сначала его работа состояла в помощи русскому врачу — доктору Васильеву. Русские, вероятно, никогда не сомневались в том, что он студент. Однажды доктор Васильев подошел к нему с латинской книгой и попросил кое-что перевести, так как сам он, якобы, не разбирается. Карл с охотой ему перевел, ведь в школе он хорошо успевал по латыни. Наверняка это было проверкой, потому что рядом находилось помещение НКВД, и дверь была только притворена. Позже оттуда вышел офицер и спросил доктора Васильева, доволен ли тот своим ассистентом. Офицер когда-то уже допрашивал Карла, но явно ему не доверял, поскольку Карл попал в список подозреваемых. Ранее двое бежали из бекетовского лагеря, но вскоре были пойманы. В НКВД всех их считали опасными, к ним причислили и Карла, все они были на заметке.
Я сказал, что помню, как начали вдруг укреплять проволочные ограждения. Нам говорили, что в лагерь должен прибыть очень опасный контингент. Помню, как кто-то из нас спросил одного из беглецов, осмелится ли он бежать при такой ограде? А тот посмотрел на нее и сказал: «Было бы смешно здесь не пройти».
Три дня спустя он бежал с еще одним пленным. Через две недели второго поймали. Он уже успел довольно далеко уйти, но был пойман при попытке достать еду у местного населения. Его привезли в лагерь, и он, весь в крови, предстал перед строем пленных, вероятно, как предостережение остальным. Затем его посадили под арест и много раз допрашивали, чтобы он сказал, в каком направлении двинулся первый беглец. Но он этого не знал. Я не помню, нашли беглеца или нет.
Потом Карл был помощником лагерного врача. Он дважды ассистировал доктору Гиргенсен при вскрытии трупов двух умерших пленных, кстати, при вскрытии не разрешалось присутствовать кому-либо из лагеря. Уже тогда существовало предписание тщательно расследовать каждый случай смерти пленного, чтобы установить причину смерти и возможность ее предотвращения. Так было еще в •Бекетовке. Когда Карл прибыл в Красноармейск, его направили в бригаду румына Лозована, которая работала на подземных участках. Румыны как бригадиры пользовались у нас дурной
104
славой: они $ыли жестоки со своими людьми и раболепствовали перед русскими. Бригада Лозована, по-видимому, числилась штрафной. Она выполняла самые тяжелые работы. Говорили, что Лозован не дает в обиду своих людей и обращается с ними нормально. Он придерживался инструкции, но знал и свои права и не допускал перегибов. Когда надо, он становился твердым, как камень. Люди чувствовали это, и он мог опираться на них. Если они хорошо справлялись с работой^ а русский начальник писал только 100%, то Лозован рвал лист наряда и говорил, что если будет указано меньше 130%, то он, Лозован, позаботится, чтобы на эту работу пленных больше не давали. Управление лагеря тоже было заинтересовано, чтобы пленным записывали больше 100%, так как это влияло на доход лагеря: чем больше значилось процентов, тем больше платили лагерю. Но с немцами Лозован обходился лучше, чем с румынами. Последние привыкли к рукоприкладству и ползали на коленях перед каждым, у кого чуть больше власти. Для Лозована они были примитивным народцем, цыганами, а себя он причислял к более высокой касте. Он был «господином», обер-фельдфебелем «железной гвардии». У меня было свое мнение в отношении румын: среди них попадались люди, выросшие в хороших условиях, образованные и тонко чувствующие, но были и крайне неразвитые, примитивные, которые позволяли обращаться с собой, как с низшей кастой. В то время в нашем лагере уже существовала австрийская группа, к ней сразу присоединился Карл. Так мы и познакомились. Он даже участвовал в оформлении стенных газет с пространными статьями, для чего сам изготовлял письменные принадлежности и чернила. Это была кропотливая работа, но она во многом способствовала постепенному сплочению всех австрийцев лагеря, что вселяло новые надежды на восстановление свободной Австрии. Правда, активно работали лишь немногие. Чем больше мы сталкивались с немцами, тем сильнее становилось наше убеждение, что мы, австрийцы, являемся самостоятельной нацией. Вначале нас было немного, и мы встречались у Харрера в каменоломне, что тоже побуждало к сплочению. Разумеется, встречи происходили в свободное от работы время, так как все, кроме Харрера, проводили весь день в разных рабочих бригадах. Карл, как уже упоминалось, наряду со многими пленными, был на земляных работах. Зимой они вели канал вниз к Волге, летом строили дорогу, для чего добывали необходимый материал в руинах каменных зданий, где и я находил свои электродетали. Вскоре русские произвели его в «специалисты по мощению дорог». Это произошло следующим образом.
105
Румынские дорожники почти весь день просиживали в ожидании материала, а когда его доставляли, быстро пускали в дело и снова ждали. Когда их подгоняли, они отговаривались тем, что постоянно задерживается доставка материала. А Карлу с товарищами приходилось таскать на носилках песок и булыжник с развалин, каждый раз проделывая немалый путь. II никогда им не удавалось доставить столько материала, чтобы обеспечить строителям бесперебойную работу, хотя носили и другие пленные. К тому же дорожники получали свои проценты, а грузчики нет. Когда стали искать дополнительных рабочих, умеющих мостить, Карл сразу вызвался и тоже стал получать проценты. Работа оценивалась по количеству квадратных метров за день, а качество не учитывалось. Поэтому он мостил так, чтобы занять камнями как можно больше площади. Правда, такая дорога не выдержала бы серьезной нагрузки. Камни нужно было укладывать так, чтобы поверхность была покатой, снижаясь к обочинам, но никто не знал, как это делается, в том числе и румыны.
Затем им пришлось строить еще один канал. Между лагерем и заводом протекала маленькая речка, надо было прокопать для нее траншею под железной дорогой. Каждый день выкопанную траншею заливала вода, которую приходилось вычерпывать, предварительно разбив и выбрав лед, образовавшийся за ночь. Был февраль, стояли сильные морозы. Однажды Карл провалился по грудь в воду. Его отвели сначала в находившуюся поблизости будку путевого обходчика, а затем в лазарет. Он получил двухстороннее воспаление легких и снова попал в палату для тяжелобольных, где умирали люди. Он с ужасом видел, как из лазарета то и дело выносят покойников.
Вернулся он в таком состоянии, что его не сразу узнали друзья, он весил всего 45 кг. Тут Харрер помог ему определиться денщиком к Тротцу, немецкому пленному, лагерному бухгалтеру. Он относился к лагерной аристократии и был очень уважаем среди русских. Кроме того, он превосходно говорил по-русски, был толковым специалистом и корректным человеком с хорошими манерами и потому стал опорой лагерного начальства. Таким пленным разрешалось иметь кого-либо в услужении, в Англии для этого существовали слуги, в немецком вермахте офицеры, часто даже унтер-офицеры, имели денщиков. В австрийской армии во время первой мировой войны их называли «пфайфендекелями» (крышка для трубки, затычка).
Это назначение давало Карлу новые шансы, хотя вначале пришлось убирать маленькую комнату Трогца на втором этаже каменного здания, а Карлу стоило больших усилий под-
106
пять полведра воды. Зато завязались контакты с разными людьми, и он часто слышал, что ищут пленных, которые могли бы хорошо говорить — а еще лучше и писать - по-русски. Было несколько таких, которые могли говорить, но писать не умели, это Никель Ганс, Тротц, Шлее, инженер Хрдличка — будущий президент Австрийской рабочей палаты. Карл не упустил свой шанс и с помощью Тротца начал учиться писать по-русски. Вскоре ему это пригодилось. Когда пришел этап и знающих русский язык не хватало для регистрации пленных, старший лейтенант Сковеронский спросил у Тротца, не может ли тот дать в помощь денщика. Карл постарался, и русский офицер,— до войны он был преподавателем математики,— остался очень доволен им. Я тоже хорошо знал старшего лейтенанта Сковеронского, он помнил, что я изучал прикладную математику и был геодезистом. Однажды он увидел написанные на моем котелке дифференциальные уравнения, которые я часто решал для тренировки мозга, ослабленного после сыпного тифа, и спросил, не был ли я раньше преподавателем математики. С тех пор я с ним иногда разговаривал.
Теперь по прибытии очередного этапа Сковеронский брал в помощники Карла в качестве писаря и счетовода. Карл уже окреп, и его признали трудоспособным. Они все больше сближались и вместе решали математические задачи. Карлу это давалось легко, он недавно сдал на аттестат зрелости и был лучшим в классе по математике. По складу характера Сковеронский больше напоминал гражданского, чем военного. Правда, он мог вспылить, но в целом был хорошим человеком.
Затем случилось непредвиденное происшествие с Трот-цем, которого НКВД подозревало в том, что он являлся участником украинского националистического движения. У него была какая-то история с русской женщиной, поэтому его перевели в другой лагерь. Преемником стал Михаэль Шлее, который еще лучше владел русским языком, порой даже поправлял Тротца по части грамматики. Шлее прежде работал в немецком посольстве в Болгарии, он, кажется, тоже был на подозрении у НКВД. Вскоре у Шлее обнаружили тяжелую форму туберкулеза, и он стал непригодным к службе. Карл остался один, как писарь бухгалтерии он уже хорошо освоил работу, очень старался и даже придумал много разных наглядных таблиц для улучшения отчетности.
Взяв всю работу в свои руки, Карл сумел оценить заслуги Тротца перед военнопленными. Тот привел в полный поря-дбк склад, это дало возможность вовремя раздавать зимнюю одежду, а при необходимости заменять ее.
107
Я тоже заметил, как постепенно налаживался наш быт. Если наступала оттепель и мы возвращались в лагерь в мокрых валенках, их уже вечером заменяли ботинками, затем сушили и при наступлении холодов вновь выдавали вместо ботинок. Мы только не знали, что в улучшение быта вместе с русскими много сил вложил и Тротц. Русские нам выдали валенки и теплую одежду, а все это нужно было беречь и хорошо хранить. Тротц был прирожденным организатором. Благодаря ему мы всегда имели чистую одежду.
Теперь эту работу выполнял Карл, правда, только до 20 апреля 1946 года, когда сотрудники НКВД, заподозрив его в подготовке попытки к бегству, решили изолировать Карла. Он мне рассказывал об этом уже после возвращения домой. В этот период я и Харрер уже пять месяцев находились в лагере 165/2 под Москвой на антифашистских курсах и попали домой в середине августа 1946 года. Карлу не разрешили поехать домой с нами, и он вернулся только год спустя.
Неприятности начались в ту пору, когда он жил в каменном здании в маленькой комнате с печкой. Между печью и стеной была небольшая щель, закрытая сеткой от мух. Раньше здесь жил Тротц, и Карл оставил все как было. Во время общих осмотров ему разрешалось оставаться в комнате, не выходя на построения. Однажды пришли с проверкой, он, как обычно, разделся догола, его осмотрели, обыскали всю комнату, но ничего не нашли. Позже вновь пришли часовые, подошли к печке и выдернули сетку, при этом выпали ножницы для резки проволоки. Он сразу заметил, что обыск был целенаправленный, но не знал, зачем это делалось. Он этих ножниц не приносил и тем более не прятал. Сама мысль об их применении казалась ему безумной. Тем не менее за попытку к бегству его сразу поместили в подвальный карцер. Его товарищ Шлее написал коменданту лагеря, что Карл к этим ножницам не имеет никакого отношения и никогда не собирался бежать, но это не помогло. Он оставался в заключении, а двое румын заняли его место. Комендант лагеря капитан Барбасов, который хорошо относился к пленным, ничего не мог сделать, власть НКВД распространялась и на него. Один из преемников Карла, румынский профессор Ка-таня, противный субъект, ходил к нему поинтересоваться происшедшим и вел себя так, как будто ничего не знает, хотя сам уже занял его комнату.
Русские, напротив, сочувствовали Карлу и хорошо к нему относились. Как арестованный онемел право только на маленький кусочек хлеба и баланду. Но часовые тайком приносили ему куски побольше. Они, как могли, заботились о нем. Карл же делал все, чтобы не затосковать, и даже принялся
108
за изучение Живущих в карцере муравьев. 26 апреля бухгалтерии пришлось подводить итоги месяца, то есть составлять отчет, однако вновь назначенные люди в этом совсем не разбирались. Они испросили разрешения НКВД и пошли к Карлу за разъяснениями. Он сообщил только то, что они спрашивали, но ни слова больше, понимая, что пока они в нем нуждаются, ему ничто не угрожает. Выпустить его должны были
1 мая, но в связи с праздничным днем этого не случилось.
2 мая его освободили из-под ареста и направили в бригаду
истопников — подвозить на тачке уголь в котельную. Утром
следующего дня он пришел к будке и встал в строй, но тут
ему сказали, что выход из лагеря запрещен и назначили его
на работу в прачечную, а перед этим велели сделать дезин
фекцию в помещении румын. В прачечной пленные имели
возможность получать кое-что дополнительно, потому что
стирали белье и для русских, и для лагерной знати.
В сентябре 1946 года его включили в список и с несколькими другими пленными перевели в лагерь № 15 в Ельшанке под Саратовом. Контингент состоял на две трети из венгров и на одну из немцев. Напротив находился лагерь № 14, в нем жили только венгры. Некоторое время Карл работал на лесопилке, пока его не вызвал лейтенант Воронов, который был тяжело ранен на фронте и с тех пор, как поговаривали, люто ненавидел йемцев. У него внезапно возникла большая проблема: недавно удрал с работы русский бухгалтер. Комендант лагеря узнал, что Карл еще в Красноармейске занимался всеми бухгалтерскими работами, производил расчеты зарплаты, продовольствия, вещевого имущества, составлял отчеты и т. д., за что получал улучшенное питание. На вопрос русских, выполнял ли он раньше самостоятельно бухгалтерские работы и решится ли выполнять их в этом лагере, Карл ответил утвердительно. Если в Красноармейском лагере было 2000 пленных и он справлялся, то здесь в лагере на 600 человек тем более справится, сомнений не было. Обрадованный русский комендант велел как следует накормить его, а затем сразу приступать к работе. Была середина сентября, а в конце месяца, а именно, 26 сентября, наступал срок подведения итогов и сдачи отчетов. 23 сентября комендант спросил Карла, укладывается ли он в срок, на что тот ответил утвердительно, потому что был хорошо подготовлен Тротцем. Все отчетные бланки ему пришлось изготовлять самому, ибо не было печатных образцов. Это позволило сделать их более наглядными. Утром 26 сентября, заш^т комендант, уже хорошо знавший его, и дружески поприветствовав: «О, Карла», спросил, готов ли отчет. Да, конечно, ответил Карл. Комендант очень обрадовался, так как у него были большие неприятности из-за
109
удравшего бухгалтера, который еще и растратил большие суммы. Комендант сказал, что мало просто сдать отчет, надо составить его правильно. Когда они проверили отчет и все сошлось, Воронов сразу подобрел и велел Карлу пойти к шеф-повару, венгру, и потребовать котелок самой лучшей еды. Такую же еду он будет получать и в будущем. Для шеф-повара в качестве ответной услуги пришлось ежедневно писать меню для разных категорий пленных: работающих, выздоравливающих, дистрофиков, госпитализированных и др. Прейскурант был необходим как подтверждение расхода продуктов и для проверки специально уполномоченными контрольными комиссиями. Карл получал каждый день котелок супа, но качество питания понемногу ухудшалось, в общем выходило не так, как распорядился лейтенант Воронов. Жаловаться Карл не хотел, считал, что это бесполезно, потому что все места на кухне были заняты венграми. Однажды, когда он вышел из кухни со своей едой, мимо проходил лейтенант Воронов. Заглянув в котелок, он спросил, почему Карлу дали обычную еду, а не лучшего качества, и говорил ли он об этом шеф-повару. Карл подтвердил, но сказал, что не стоит из-за этого беспокоиться. Лейтенант сразу же направился на кухню, разделал повара под орех и снял его с должности. На его место назначили немца, треть персонала также была заменена немцами. Воронов терпеть не мог нарушений дисциплины. Он был честным и справедливым начальником, хотя немцы его боялись. В будущем Карл не знал особых трудностей, более того, немцы стали обращаться к нему, когда им нужно было что-то получить от русского коменданта. Карл упрашивал лейтенанта Воронова оказать помощь «ненавистным» русскому офицеру немцам, и тот по возможности не отказывал.
Некоторое время все шло хорошо. Затем возникло новое осложнение. Его снова почему-то вызывали на допрос в НКВД. Он не знал, предстоит ли обычный, очередной допрос или же его могли оговорить или заподозрить в слишком тесном общении с девушками. У Карла было много дел в русском штабе, где работали две девушки, но ни с одной из них у него не было близкого знакомства, хотя он часто с ними разговаривал. Одна из них не стала бы возражать против этого, но он не хотел. Другая, секретарша майора, частенько болтала с ним, в основном о футболе, так как была страстной поклонницей сталинградского футбольного клуба. Дальше этого дело не заходило, хотя, возможно, другая девушка ревновала к подруге. Как бы там ни было, но весной его снова вызывали на допрос. В допросе участвовали: офицер НКВД, фамилия которого оканчивалась на «май», и русский майор Федоров, с дочерью которого был близко знаком один
ПО
из товарищей Карла, хорошо говоривший и писавший по-русски. Карл и сам был немного знаком с нею. Через некоторое время его, как опасного заключенного, повели пешком в бекетовский лагерь № 2.
Там он как старого доброго знакомого встретил русского коменданта старшего лейтенанта Красовского и военнопленного Поймана, который еще в лагере Красноармейска занимался распределением работ, а позднее ходатайствовал, чтобы меня направили на работу в мастерскую. Я тогда отказался выполнять работы по демонтажу воздушной линии без отключения тока, что было опасно для жизни. Мой преемник попытался это сделать и сгорел заживо от замыкания мощной линии.
Русский комендант обрадованно приветствовал «Карлу», которого сопровождали два конвоира. Нойман рекомендовал назначить своего друга посыльным для связи с только что созданными тремя бригадами немцев, прибывшими в январе 1947 года из Бреслау (Вроцлава). Все они занимались строительными работами, это был тяжелый труд на развалинах, но процентов за перевыполнение нормы не прибавлялось, поэтому выдавали минимум пищи. Из прежнего опыта Карл знал, что лагерь заинтересован в том, чтобы пленным начисляли как можно больше процентов. Строительные начальники говорили, что проценты не идут по вине лагеря. Карл сказал бригадирам, что теперь каждый день перед работой будет требовать наряд, как это предписывается инструкцией лагеря. Если же после начала работ к ним придет начальник и потребует людей для какой-либо другой работы, то пусть к нему пошлют кого-нибудь из русских с требованием дополнительного наряда. Вначале русские не хотели этого делать. Уже в первый день в 9 часов пришел русский, чтобы забрать десять человек. Карл сначала уточнил вид работ и обещал дать людей только при условии оформления наряда. Русский поднял было большой шум, но затем все же выписал наряд. Вечером они вернулись с подтверждением выполненной на 130% работы. Это немало удивило Красовского. Он поинтересовался, как этого удалось достичь, и Карл объяснил, что на каждую работу требовал письменный наряд, потому что ему знакома старая уловка: вначале дается как бы официальное задание, а затем значительную часть людей забирают на другую работу, в итоге вечером бригада не получает процентов, так как не смогла выполнить первоначальное задание. За дополнительную работу при этом получал процент русский подрядчик, хотя выполняли ее не его рабочие. Как видно, стахановская система имела свои преимущества для тех, кто мог обратить ее себе на пользу.
ill
На этой работе он оставался до июля 1947 года, когда австрийцев начали собирать в бекетовский лагерь. Он располагался на Волге у лесопилки. Там сначала выбирали из канала лесосплав, а затем затаскивали бревна на громадный транспортер с помощью длинных багров. В Тироле такой инструмент называется «заппель». Пока бревна разрезали, можно было полчасика отдохнуть. Карл чувствовал себя настоящим лесопилыциком. Вообще, атмосфера была приятной. Однажды к нему подошел русский и дал ему помидоров. Карл сказал русскому, чтобы он оставил помидоры себе, они ему нужнее, но русский не отступался, пока Карл не принял угощения. Тогда Карл спросил, почему тот дал помидоры именно ему, русский ответил, что Карл ему нравится своим веселым нравом, и работать с ним одно удовольствие.
В то время, когда пленные уже собирались ехать домой, случилось ЧП. Они увидели, как из штабного барака повалил дым, потом показались языки пламени. Все сразу подумали о документах об освобождении, так как знали, что драгоценные бумаги уже лежали в шкафу. Люди бросились в горящий дом и начали вытаскивать кипы бумаг, им удалось спасти все. Конечно же, они спасли и свои справки об освобождении. В начале сентября, попрощавшись с лагерем, они погрузились в товарные вагоны и уехали на родину.
На русско-румынской границе в местечке Сигетул — Мар-мацей пришел русский офицер и провел проверку, зачитывая данные каждого из них. То же самое повторилось на австрийской границе и в Верхней Австрии перед мостом через реку Энс. Они все время опасались, что их могут задержать, что иногда случалось, если кто-то отставал от эшелона. Однако они беспрепятственно попали в американскую зону. Через многие годы после нашего возвращения домой я расспрашивал Карла о его переживаниях в тот период, когда мы были в разных лагерях. Его рассказ и лег в основу того, что я уже описал. Я спросил Карла, какого он мнения о русских. Он ответил, что он не коммунист, но это не мешает его положительному отношению к ним: они давали пленным все, что было возможно. Находясь при управлении лагерем в 1945— 1946 годах, Карл хорошо знал, какое продовольствие поставлялось каждый раз пленным и русским, находившимся на службе в лагерях. К тому же он распределял муку, пшено, зерно, мясо, рыбу, подсолнечное масло и другие продукты, чтобы каждый русский получил причитающуюся ему недельную норму. Пленные получали меньше и были разделены на четыре категории:
ОК — готовые к легкой работе (команда «освежения»).
Дистрофики I гр.— истощенные.
112
Дистрофику II гр.— крайне истощенные.
Госпитализированные 2-х видов: обычные больные, тяжелобольные.
Рационы хлеба по заработанным процентам, на день:
до 80% - 400 г;
до 100% - 500 г;
до 125% - 600 г;
свыше 126% — 700 г хлеба и 200 г пшенной каши.
Если бы мы получали этот рацион более или менее регулярно или хотя бы половину его сразу после нашего пленения, то из 123 000, взятых в плен под Сталинградом, вернулось бы домой намного больше, чем доживших до того дня, а их осталось примерно 5000 человек (я привожу данные на немцев, исключая румын, итальянцев, венгров и др.).
Однако русские и для своих людей не имели всего в достатке, они питались по карточкам и голодали порой не меньше, чем мы. Правда, с освобождением территории страны от немецких войск, особенно в конце войны, продовольственная проблема постепенно стала улучшаться. Мы это заметили, хотя и находились за колючей проволокой, ибо и мы почувствовали небольшое улучшение.
Распределение пленных по рабочим группам (на основании ежемесячного освидетельствования комиссией, включая врача):
Группа I — крепкие, сильные,
группа II — средние,
группа III — слабые,
группа ОК — им разрешалось выполнять только лагерные работы,
группа дистрофиков — никакой работы и улучшенное питание.
Когда-то учителя Карла писали в его альбомы мудрые афоризмы. Одно изречение: «Часы бедствий забудь, но то, чему они тебя научили, никогда!», он запомнил на всю жизнь. Поэтому он всегда стремился учиться у жизни, как в хорошие, так и в трудные времена.
Некоторые уроки Карл вынес из жизни в плену и на войне вообще. Помнится хороший афоризм: «Как ты себя держишь, так с тобой и обходятся. Везде, в каждом народе, есть люди хорошие и есть плохие, попробуй найти в человеке хорошее».
Карл был доброжелательно расположен к русскому народу как на войне, так и во время плена. Русские делились с ним всем, даже» тем, чего им самим не хватало.
Успешная работа каждого отдельного человека у русских ценилась значительно выше, чем у нас. Там, в плену, тоже было рационализаторство. Любые ценные предложения
8 Заказ М« 341 113
пленных сразу же привлекали внимание и проверялись, затем внедрялись в жизнь, а пленных премировали. Этим достигался некоторый прогресс.
У нас в Австрии господствует другое мнение: хорошую идею может предложить только начальник. Поэтому предложения сотрудников часто отклоняются без серьезной аргументации и проверки, а если и внедряются, то лишь через несколько лет и от имени начальства. Это исключает всякий прогресс или сильно тормозит его.
Карл несколько раз подводил итоги пережитого в плену и пришел к выводу, что преодоление суровых невзгод дается только волей к жизни, что для решения жизненных задач необходимо мобилизовать всю силу ума и души. Например, когда выяснилось, что почти никто из пленных не умеет писать по-русски, в чем была такая острая нужда, он взялся за учебу и вскоре добился своего, он не упустил шанса помочь и себе, и другим пленным в дальнейшей жизни.
На прощание и на добрую память он подарил мне свое стихотворение, которое написал тогда, когда сидел под арестом в подземном карцере, не зная, что ждет его завтра. Если за тебя взялся НКВД, трудно что-либо предсказать, ибо были случаи, когда пленные оставались под арестом до двух месяцев. Стихотворение удивительно передает любовь к своей земле, тоску по Родине.
РОДИНА
Мне это слово стало, как молитва,
вобравшая все помыслы мои. Лишь человек, испытанный разлукой с тобою,
владеет даром чувствовать тебя. Тебя я вижу в ярких бликах лета,
как в детстве, много лет назад. Твои цветы, закаты и рассветы
мне снова кровь и душу горячат. Какое счастье тем из нас досталось,
кто был воистину среди твоих детей. Ведь даже боль нам радостью казалась,
когда росли мы на земле твоей. Но все прошло, все сметено бедою,
и не понять: я жил млн живу? И было ли прекрасное былое? Бывает ли такое наяву? Но лишь когда, пройдя сквозь все разломы,
прильну я наконец к родной земле,
воскликнет сердце: «Родина! Я дома! Я человек! Я кланяюсь тебе!»
27.4.1946.
,(
Пополнение из Граца
Вскоре после встречи земляка из Грюнбурга я встретился со штирийцем, на которого обратил мое внимание Зепп, когда тот выходил из лазарета. Однажды мы собирались встать в кухонном бараке в очередь за едой, когда снова увидели высокую тощую фигуру. Зепп поздоровался с длинным и сказал мне: «Знаешь, это тоже австриец!»,— и познакомил меня с ним. Его типично штирийское произношение сразу пробудило во мне родственные чувства. У него был изнуренный вид, лоб над глазом рассекал большой шрам, хромота вызывала сочувствие. Он опирался на самодельную палку, какие туристы находят в лесу или вырезают из ветки. Мы разговорились сидя возле нашего барака, на доске, заменяющей нам скамью во время еды. Он сказал, что находится в лагере только с конца января и, кроме Зеппа, у него почти нет знакомых, не знает он и лагерных обычаев, потому что до сих пор почти все время находился в лазарете, а сейчас живет в соседнем бараке. Я коротко рассказал о себе, сообщил, что родом из Линца. Он ответил, что его зовут Вилли Харрер. «Судя по всему, ты недавно здесь»,— сказал я.— «Я тебя раньше не видел, хотя всех знать нельзя, лагерь слишком большой. Откуда ты? Выговор у тебя штирийский». «Да, я житель Граца»,— подтвердил он с немного ироничной улыбкой.
В детстве ему и в голову не приходило, что когда-нибудь он назовет себя жителем Граца, так как чувствовал себя ветцельсдорфцем. Ведь Ветцельсдорф имел свое местное (земельное) самоуправление, и его обитатели гордились этим. Только в 1938 году во времена Гитлера их территория была включена в состав Граца, чему они совсем не радовались. Грац был городом, а Ветцельсдорф — просторной, зеленой зоной. Город для них означал узкие, мощеные улицы, камень и бетон, шум и вонь, жалкие клочки зелени, словом, душное заточение. Совсем по-другому у них: луга, поля, леса, фруктовые сады, утопающие в зелени крестьянские домики, здесь не было спешащих, загнанных людей. В нескольких сотнях метров от их домов начинался лесистый склон гряды между Ойльбергом и Бухкогелем. Летом там можно собирать грибы, зимой съезжать на лыжах прямо к двери дома, а у подножья гор на льду родниковых прудов — кататься на коньках или играть. К ним раньше регулярно приезжали на летний отдых туристы из Венгрии и Чехословакии.
Позже, через 40 лет, когда я был у него в гостях, он показал мне родные места, которые за эти годы сильно изменились; высоко на склонах появились виллы и огороженные участки. Я увидел дом, где прошла его юность, и боль-
той сад, в котором отец недалеко от изгороди вдоль улицы посадил пять елей, для каждого из них по одной: сначала для себя и жены, затем в честь каждого ребенка. Они росли многие годы, почти два десятилетия. Началась война, и тут ель брата стала сохнуть, несмотря на все меры, которые предпринимались, чтобы ее сохранить. Оказалось, что брат погиб на войне. Остальные ели росли крепкими, хотя самого Вилли три с половиной года считали погибшим. Затем вдруг стала сохнуть вторая ель, и умер отец. Через несколько лет засохла третья — умерла мать. Он показал мне две оставшиеся ели, его и сестры, которые красовались в зеленом уборе, и сказал: «Кто из нас следующий? Не знаю. Сейчас мы оба здоровы». Но сорока годами раньше оба они не могли догадываться ни о каких предзнаменованиях и только со временем поверили, что здесь существует какая-то тайная связь.
У него была беззаботная, вольная юность. Я спросил Вилли о его возрасте. Он ответил, что родился в 1921 году незадолго незадолго до Рождества, в Ветцельсдорфе, брат был старше на 14 месяцев. Позже, когда ему исполнилось пять лет, у него появилась сестра. Их отец был чиновником уголовной полиции. Он воевал сначала в России, а затем на итальянском фронте, после тяжелого ранения в первую мировую войну был направлен в 1916 году в финансовую жандармерию. После первой мировой войны он служил в полицейском управлении Штирии. а потом — в полицейском комиссариате Граца. Мать была домашней хозяйкой и имела достаточно хлопот со своими тремя детьми и садом в 4000 кв. м.
Вилли ходил в старшие классы народной школы и очень хотел стать оружейником.
Я сказал, что это, вероятно, подходящая профессия для штирийца, которых считают воинственным горным народом. К своей большой печали, он не смог получить соответствующего места для обучения на оружейника, пришлось воспользоваться запасным вариантом, он пошел в федеральное училище машиностроения и электротехники в Граце. Учился с 1936 по 1940 годы на отделении электротехники и закончил его с отличием.
Его заветной мечтой была фирма «Телефункен-Кланг-фильм» в Берлине. Ей требовалась рабочая сила в любом количестве, и он получил постоянный контракт еще до окончания школы в 1940 году с неплохим первоначальным окладом в двести четыре имперские марки с четырнадцатью марками надбавки. Он невероятно радовался своей практике в Берлине, городе мирового значения, который его, молодого человека, просто околдовал. У него было несколько друзей,
116
которые уже/ проходили практику на этой фирме и вернулись, полный восторга.
Австрию занял Гитлер, производство стало расширяться и требовались специалисты. Однако существовала еще и имперская трудовая повинность, уже шла война, и все получилось не так, как планировалось.
После выпускных экзаменов в июне 1940 года он хотел отдохнуть несколько недель дома до начала работы в Берлине. Но тут пришло письмо от директора школы, в котором он сообщал, что заключил очень выгодное соглашение об имперской трудовой повинности и что все, сдавшие выпускные экзамены, обязаны отработать укороченную до семи недель трудовую повинность. Если они начнут службу 4 августа, то в конце сентября смогут демобилизоваться. Так как трудовой повинности все равно было не миновать, он с радостью написал письмо в фирму и попросил разрешения на отбывание укороченной трудовой повинности. Вскоре разрешение пришло. Кроме того, он сдал экзамены на водительские права: вождение мотоцикла и легкового автомобиля. 4 августа в Фридлане в Изарских горах началось отбывание повинности в части К-4-375. С ним были еще четверо товарищей по училищу. Служили они там вместе с верхнесилез-скими добровольцами военного времени. Вилли был назначен старостой комнаты. У него было одно желание — не выделяться, но и позволять собой командовать он тоже не мог. Поэтому вел несколько обособленную жизнь, хотя при этом заботился, чтобы его звено всегда было в порядке.
Приходилось вкалывать, но для него это ничего не значило, так как физически он был крепок. Когда закончился срок службы, радости не было предела, они попросили', чтобы им прислали из дома гражданскую одежду. Их построили для прощания; каждого персонально вызывал и сообщал об окончании службы обер-фельдмейстер (старший полевой мастер). Только пятерых из Граца не вызвали. Во время трудовой повинности Вилли угораздило стать старшим рабочим. Обер-фельдмейстер сказал, что для следующего курса, на который приедут саксонцы, ему безотлагательно потребуются помощники и инструкторы, поэтому у военного командования Граца он получил разрешение оставить их как наиболее подготовленных.
Они это восприняли как удар ниже пояса, но отнюдь не как высокую честь. Им хотелось наконец выбраться из этой неволи, стать свободными, иметь профессию, которая доставляет радость, и приступить к работе в Берлине. Но что де- ' лать? Они вынуждены были подчиниться, снова облачиться в форму и продолжать служить. В глухой ярости он две
117
недели слонялся вокруг канцелярии. При этом узнал, что в Теплиц-Шёнау, где находился штаб рабочего западно-судет-ского округа, которому они подчинены, с 1 ноября 1940 года требуется караул для охраны штаба, который должно выделить их подразделение. Его назначили начальником караула и дали двенадцать человек караульных и одного барабанщика. Для подготовки они в течение недели обучались караульной службе, а затем поехали в Теплиц-Шёнау. Этот красивый город-курорт в Рудных горах поразил его прекрасными зданиями, громадными скверами, степенными курортниками. Когда караул маршировал строевым шагом под барабанный бой по Рихард-Вагнер-аллее к зданиям рабочего округа, ими любовались прохожие. Самым эффектным моментом была смена караула под взорами многочисленных зевак.
Были здесь мужчины и женщины всех возрастов, кое-кто даже с маленькими детьми в колясках. Публика испытывала патриотический восторг. Что тут значили война во Франции, завершившаяся перемирием 17 июня, оккупация Австрии, Чехословакии, Польши, война с Англией, смутный страх перед будущим и ужасный призрак войны с Россией? Все это рассматривалось как само собой разумеющееся. Некоторые из тех, кто читал «Майн Кампф» Гитлера, принимали дословно все, что там было написано: расширение жизненного пространства, арийцы превыше всего. Что значили в этом милитаристском государстве молодые специалисты из других стран? Почти ничего. «Высокие» стратегические замыслы требовали пушечного мяса, пусть даже им станут столь необходимые экономике инженеры. Он, специалист-электрик, отбывал военизированную трудовую повинность с необученными товарищами, а теперь получил возможность гордо маршировать парадным строем.
Я сказал Вилли, что все это мне знакомо по моей семье. Один из моих братьев четыре семестра изучал медицину. Сразу после сдачи экзаменов на аттестат зрелости отбывал военизированную трудовую повинность на дренажных работах в соседней Судетской области. Затем его призвали на военную службу. Но не в медицинскую часть или лазарет, нет, мудрое начальство направило его в пехоту. Там из-за высокого роста его откомандировали в батальон для охраны командования штаба армии в Белграде. Но эта служба не считалась фронтовой. Чтобы получить разрешение дальше учиться, надо было служить в медицинском формировании. Это как раз совпало с походом на Россию, и он дослужился до унтер-офицера медицинской службы соседней с нами дивизии. Мы оба участвовали в наступлении, ничего не зная друг о друге, хотя воевали рядом. Только в Сталинградском
118
«котле» мы случайно услышали друг о друге, встретились у единственного на нашем участке колодца и больше уже не увиделись. Он погиб спустя 10 дней при отражении решающего удара русских у Бабуркино. У нас с Вилли было много общего в военной биографии: я был дипломированным инженером по геодезии, а меня направили радистом в пехоту. С первого же дня мое высшее образование было бельмом на глазу для не очень грамотных вояк. Позже срочно понадобились инженеры-геодезисты, но начальство обо мне не вспомнило.
Спустя три недели Харрер случайно узнал, что его подразделение будет направлено в Бельгию для строительства аэродрома, так как готовился удар по Англии. Строительство привлекало его больше, чем караульные церемонии. Он обратился к командиру подразделения старшему обер-фельд-мейстеру во Фридланде. Тот вернул личный состав караула в лагерь Фридланда. Там уже грузились в эшелоны, и Вилли с земляками присоединился к остальным. Путь лежал через Саксонию, Грац и южную Голландию, расквартировали их в Диете, недалеко от Лёвена. Они строили укрытия для защиты боевых самолетов от осколков. Взрывов бомб, которые на них по ночам сбрасывали англичане, они почти не замечали, потому что каждый день уставали на работе так, что никакой грохот не мог их разбудить. Только утром по разбросанным на земле осколкам и свежим воронкам можно было установить, что англичане не поскупились на бомбы.
За несколько дней до конца года штирийцев вдруг уведомили, что их скоро демобилизуют. II действительно, со всем скарбом их вскоре отправили в сторону Граца. В маршевом приказе указывался путь следования: Дист-Мангейм-Мюнхен-Грац. На вокзале в Диете Харрер подумал, что было бы хорошо поехать домой через Брюссель, Париж, а затем — на Мангейм, так как эти города находились не так далеко, к тому же появлялась возможность познакомиться с двумя столицами. Этот план он предложил своим товарищам, которые сразу согласились. Они сели в поезд «Лёвен-Брюссель», осмотрели бельгийскую столицу и через несколько часов поехали в Париж. Ночью они прибыли на французскую границу у Лилля, где, конечно, пришлось пройти контроль. В сопровождении нескольких патрульных появился лейтенант, он потребовал предписания. Прочитав документы, рявкнул: «Что вы здесь делаете? Вам здесь совершенно нечего делать».
— Почему же? Мы едем домой.
— Вы должны *были следовать через Ахен.
Они молчали, прикидываясь дурачками. Он утверждал, что они должны были спросить коменданта, на какой поезд
119
им надо сесть, и он указал бы им короткий путь домой. Они начали притворно сожалеть о том, что из-за окольного пути попадут домой намного позже.
Короче говоря, удалось добраться до Парижа, где они пробыли два дня. Они, конечно, надеялись посмотреть город, но все напрасно: у каждой станции метро, где бы они не пытались выйти, стоял часовой и требовал предписание или увольнительную. За эти два дня они получили горький урок, ознакомились, в сущности, только с парижским метро. Разочарованные путешественники сели в поезд, идущий через Мец и Мангейм на Мюнхен. Перед Мюнхеном увидели первый снег. Затем были Зальцбург и Грац. Новогодний вечер они провели дома, уже в Граце.
Спустя несколько дней Харрер сдал казенные вещи в управление военизированной трудовой повинности Граца. Он хотел еще несколько дней отдохнуть дома. Снега выпало достаточно, и можно было кататься на лыжах. Он сразу оповестил «Телефункен-Клангфильм» в Берлине, что мог бы прибыть на работу 1 февраля. Ему ответили согласием. За два дня до 1 февраля 1941 года он пошел в службу труда, чтобы взять свою трудовую книжку. Там его пришлось немного подождать. Затем пришел сам шеф службы и сказал: «Вы хотите поехать в Берлин? Но вам это не разрешается». Харрер ответил, что должен поехать в Берлин, так как у него заключен с фирмой договор. На это было сказано, что штирийская индустрия сама нуждается в рабочей силе, поэтому трудовую книжку он не получит. Вилли в досаде заявил, что поедет без трудовой книжки. На что последовал столь же грубый ответ: «Посмотрим, далеко ли вы уедете!»
Два дня спустя Харрера призвали на военную службу и отправили в Штоккерау, в запасной дивизион артиллерийской инструментальной разведки № 44. Теперь Берлин стал недосягаем, во всяком случае в отношении гражданской службы. Его определили на батарею звуковой разведки дивизиона, работа оказалась очень интересной. Но сначала необходимо было пройти предварительную подготовку, что после военной трудовой повинности не представляло особого труда. В его обязанности входило обеспечение технической части, а также звуковой прием для разведки артиллерии. Их учили по направлению звука с помощью двух локационных станций определять местонахождение орудия. Занятие казалось ему увлекательным, но очень уж безобидным. Хотелось активных действий, и он подал рапорт командиру батареи £> переводе в боевые батареи.
Но командир батареи, капитан запаса, а на гражданке — учитель, решительно возразил: «Об этом не может быть и
120
No comments:
Post a Comment