Sunday, June 22, 2014

7 Франц Запп Сталинградский пленник


Нормализация лагерной жизии
   У будки часового их уже ждала медсестра в белом халате. Она повела вновь прибывших в лагерь, к так называемому «немецкому каменному дому». Так называлось одно из двух каменных строений, в котором жили немецкие военнопленные, во втором находились румыны. Сначала нужно было пройти санобработку в бане, находящейся в подвале того же здания. Затем их повели в румынский корпус и разместили в карантине — маленьком помещении у входа. От усталости они попадали на нары и сразу заснули.
   Утром, было это 29 января 1944 года, им захотелось выбраться из своей каморки, но дверь оказалась запертой. Время от времени приходил румын удостовериться, что они никуда не исчезли. Они спросили его насчет еды. Но понять друг друга было трудно, он не говорил по-немецки, а они по-румынски. Наконец они попробовали сказать по-русски «кушать» и делали соответствующие жесты. Тут он их понял, помотал головой и сказал: «Кушать нет». Так они и сидели в ожидании подходящего случая, чтобы выйти из изолятора. Спасительная надежда, связанная с лагерем, дала трещину. Они начали подозревать, что и в обычном лагере состояние пленных мало кого волнует. Сейчас о них никто не заботился, их просто держали взаперти. Они размышляли о том, как выбраться из этой дыры.
   Спасение пришло неожиданно: при утренней поверке не
хватало одного человека. Это в лагере случалось часто, что
доставляло немало хлопот всем, так бывало, когда кто-ни
будь из пленных пускался в бега или «по крайней нужде»
сидел в уборной. Нередко охрана ошибалась при пересчете,
и приходилось все начинать заново, пока цифры не сходи
лись, случалось и так, что кто-нибудь из уже пересчитанного
ряда незаметно переходил в еще непересчитанный, дабы на
конец получилась нужная цифра. Был один охранник, кото
рый безошибочно мог считать только до тридцати, после
чего сбивался и быстро начинал снова, но где-то на тридцати
опять все кончалось. В конце концов он отводил душу чисто
русским ругательством, а затем со словами: «Ну, хорошо!»
отпускал всех. Ввиду того, что у него часто не сходились
результаты - вероятно, он слишком торопился — мы прозва
ли этого добродушного маленького человека «Быстро». Кста
ти, слово «быстро» мы то и дело слышали на работе и при
выкли к нему. *
   Вилли и Фогт вздрогнули от звука отпираемой двери. Вошел румын и знаком приказал следовать за ним. Он провел их на улицу перед домом. На углу стоял столик с двумя
   
стульями и сидели двое русских с листами бумаги. Рядом стояло несколько пленных румын, ответственных за размещенных в каменном здании. Русские что-то писали, и каждый пленный должен был ждать, когда его вызовут. Это уже была не просто поверка, а регистрация, проходившая ежегодно. Фиксировались все те же данные: имя, фамилия, имена отца и матери, дата рождения, место рождения, домашний адрес, специальность, национальность. Как я уже говорил, вначале мы считали повторение этих данных бессмыслицей, так как каждый уже сообщал их много раз, но позже сообразили: у русских наши данные, конечно, имелись, и они сравнивали с ними новые наши ответы. Возможно, кто-то что-то утаивал, говорил неправильно или врал, возникало разночтение, так как трудно было запомнить, что ты говорил в прошлый раз. Тот, кто изменял данные, попадал под подозрение.
   Харрер и его товарищ тоже дали свои показания и снова встали в строй. Потом они увидели, как подошли несколько пленных в белых спецовках. К удивлению Харрера, они говорили между собой на чисто австрийских диалектах. Он обернулся и спросил одного из них, откуда они. Тот удивленно оглядел его и сказал своему соседу: «Я уж было подумал, что это русские оборванцы, однако это австриец!» Как выяснилось, это был Пауль Швайфер из Санкт-Маргаретена в Бургенланде, а обращался он к Карлу Вайбелю из Войтс-дорфа в Верхней Австрии, тот был раздатчиком еды и хлеба в лагерной кухне. Все, одетые в белое, были работниками кухни. «Откуда же ты?» — спросил его Пауль Швайфер. Харрер ответил, что он из Граца, лейтенант, прибыл в лагерь прошлой ночью, но никто о нем не заботится и не может ли Пауль дать совет, что предпринять. Тот сказал, что в данный момент не может помочь, поскольку сразу должен идти на кухню раздавать обед, но пусть Харрер спустится к бараку № 2, там он встретит немецких врачей и наверняка узнает, что предпринять. Но приставленный к ним румын был уже тут как тут и снова вернул в их каморку. Через несколько минут снаружи послышались быстрые шаги и характерный стук посуды. Харрер встал на нары и увидел через маленькую щель в окне, как со всех сторон пленные с посудой в руках устремились к стоящему далеко внизу бараку. Он предположил, что это и есть кухонный барак. Надо было как-то попасть туда. Стук посуды послышался и в их бараке, появилась надежда, что охрана пошла за обедом. Он толкнул дверь, оказавшейся незапертой и осторожно выглянул, чтобы узнать, не ушел ли часовой. Того действительно на месте не было. Вилли посоветовал Фогту остаться, а сам решил отправиться на разведку. На всякий случай он обогнул барак,
   
чтобы его не увидели из румынского корпуса, спустился к следующему бараку, предположив, что это и есть барак № 2. По дороге он встретил пленного, который подтвердил его предположения. Вилли вошел в барак с длинным коридором и, увидев санитара, спросил его, где врач. Тот указал ему на одну из дверей. Вилли постучал и, войдя, увидел высокого рыжего мужчину с веснушчатым лицом. Это был старший врач Бёкелер, как потом выяснилось, хирург. Харрер представился. Тот посмотрел на него не очень приветливо, ведь выглядел Вилли, как грязный нищий в лохмотьях, а не как офицер и инженер. Может быть, врач принял его за доносчика, за какого-нибудь афериста. Доктор заведомо не видел в нем человека, нуждающегося в срочной помощи, а приглядывался к нему, как у себя в клинике, определяя, кто явился к нему на прием: пациент больничной кассы или богатый частный пациент, или же это просто опустившийся бродяга, который сулит не гонорар, а работу и расходы и одним своим видом может распугать платных больных. Вилли рассказал врачу о своих фронтовых перипетиях, о тяжелых ранениях при пленении, о мучениях в лазарете, о гипсовом панцире, из-за которого нога осталась негнущейся, о длинном пути в Красноармейск, куда он прибыл совершенно изнуренным только вчера ночью, о том, что здесь о нем никто не заботится, что его заперли в румынском здании и не дают еды и что он нуждается в лечении. О негнущейся ноге врач только сказал: «Радуйтесь, что она хоть цела», а о еде добавил: «Вы должны знать, что в плену каждый должен сам соображать, как выжить, каждый сам себе ближний!»
   Вышел Вилли в полной растерянности. За полгода он пережил так много трудностей, стремясь быстрее попасть в лагерь, с чем связывал надежду на лечение и выздоровление. Он прибыл в лагерь совсем без сил, ему срочно требуется помощь, а эти идиотские румыны зачем-то держат его взаперти. II вот от немецкого врача, назначенного, чтобы заботиться о пленных, он узнает, что в плену каждый должен беспокоиться о себе сам.
   «Я понимаю, что творилось у тебя на душе»,— прервал я рассказ Вилли и привел ему аналогичный пример. В первые недели плена, когда нам было хуже всего, когда люди умирали не только от голода, но и от отчаяния и безысходности, многим из нас еще в «котле» плен казался единственной надеждой, и это помогало переносить тяготы. Нам и в голову не приходило, что для русских наша капитуляция обернется невероятной проблемой, связанной с размещением и обеспечением массы военнопленных. Сталинград был совсем разрушен, а окрестности опустошены. Немецкие интенданты
157

распорядились взорвать все продовольственные склады. Они даже собственным людям ничего не оставили. Русские из-за длительных боев сами не имели под рукой необходимых запасов, железные дороги были разрушены, Дон и Волга покрыты почти метровым слоем льда. К тому же транспорт всегда был слабым местом русских. А им, кроме своих боевых частей и гражданского населения, приходилось обеспечивать свыше 90 000 пленных жильем, продовольствием, медикаментами, да еще во время ужасной войны, которая забирала все силы и средства. Вначале мы получали очень мало еды, поэтому многие погибали от голода. Затем стали получать нормированный паек, а со временем - даже больше, чем гражданское население, хотя и этого было недостаточно, чтобы восстановить силы. Прежде всего, не хватало жиров и витаминов. Следствием были дистрофия, водянка, флегмоны, простуда, сводившие в могилу многих пленных. Чтобы справиться с этими трудностями, особенно с болезнями, русские стали назначать старостами бараков врачей, но это не оправдало себя, потому что врачи подвергались тем же испытаниям, что и все пленные. Они думали в первую очередь о том, как выжить самим. Сначала у них не было медикаментов, гонораров за работу им никто не платил, самое большее, что они могли иметь — скудное наследство умерших. Да и это они должны были передавать руководителям бараков. Среди оставшихся вещей попадались золотые или бриллиантовые кольца, которые можно было утаить и продать русским за хлеб. Каждому приходилось думать о собственном выживании, но оставаться при этом человеком. Не всем удалось продержаться долго. Всегда были врачи, которых пленные ценили за помощь и которые голодали как и мы. Но встречались и бездушные, черствые и высокомерные бюрократы, а иным просто не хотелось работать, и они создавали видимость работы. Вскоре врачей перестали допускать к руководству, их место заняли гаупт-фельдфебели немецкого вермахта. Они, по крайней мере, умели организовать людей и обеспечить порядок и чистоту. Врачей использовали только по специальности: в лазаретах, аптеках, медпунктах, причем заведующими лазаретами и всей медицинской частью были русские врачи. В здешнем лазарете это была рыжеволосая, веснушчатая русская женщина лет сорока пяти, которая в прошлом декабре выгнала меня из лазарета с тяжелым плевритом по настоянию старшего санитара, тоже пленного, отомстившего^ мне за нелицеприятный упрек. Немецкий врач, как я уже писал, отказал мне в помощи. Я рассказал Вилли, как в прошлую злму у меня развился панариций правого большого пальца, были жуткие боли, а лагерный врач

(пленный немец) не пожелал разрезать почерневшую опухоль. Это сделал молодой австрийский врач доктор Хацль, лежавший в малярийной лихорадке. Однако некоторые врачи при мало-мальски нормальных условиях стали опять такими, какими их желает видеть больной, но это произошло не со всеми, и уж никак не с теми двумя, которых я уже упомянул. Рыжий был хирургом, другой — имел на родине частную клинику. Два надменных ученых педанта, они думали только о своей выгоде, и наверняка не только в плену. Тип не столь уж редкий, для таких спецов человек — всего лишь материал, источник заработка. С того самого времени я не могу преодолеть неприязнь к хирургам и частным клиникам, где находишься полностью в их руках. Слишком многим врачам не удалось выдержать «искус», запах денег заглушал принципы.
   Харрер продолжил свой рассказ. Ошеломленный беседой с немецким врачом, он надел русскую шинель и по длинному коридору пошел к выходу. Вдруг он увидел стоящих перед дверью нескольких полураздетых мужчин упитанных и сильных, настоящих быков. Он спросил одного, что здесь происходит. Тот ответил, что у них очередное контрольное обследование у русского главврача Кринкхаус. Харрер решил тоже попробовать попасть на прием, авось что-нибудь получится. Когда за очередным пленным открылась дверь, он заглянул в комнату. Там за письменным столом сидела седая женщина в белом халате, а рядом с ней — медсестра с бумагами. Он быстро разделся и, когда вышел последний пациент, постучался и вошел, сказав по-русски: «Здравствуйте». Женщина подняла голову и сквозь очки посмотрела на него своими умными глазами, а затем на ломаном немецком спросила: «Кто Вы?» Он ответил: «Я вчера прибыл с этапом». В этот момент он увидел, что сестра заерзала, и понял: это она отвела их ночью в баню. «Да, этот прибыл вчера ночью»,— сказала сестра. Главврач обернулась к ней и строго спросила: «В чем дело? Почему не доложили?» Сестра что-то пролепетала про баню и запнулась. Доктор Кринкхаус грозно приказала: «Немедленно отведите его наверх в лазарет!» Вилли сообщил, что с ним прибыл еще товарищ, который находится в румынском корпусе. Она сказала, что позаботится о порядке. Сестра немедленно отведет их в лазарет. Он вышел вместе с сестрой и быстро оделся. Он заметил, что сестру трясло от злости, но она обязана была послушно выполнить приказ, даже поддерживала Вилли по дороге в лазарет, так как у него подкашивались ноги и он сам не смог бы подняться по ступенькам. Сестра открыла дверь в карантинное отделение. Он вошел. Вскоре появились румыны и сказали ему, чтобы он сел. Ему
   
часами пришлось сидеть и лежать на полу, по пол был деревянный, п Харрер не мерз. Его товарищ попал не в лазарет, а в немецкий каменный дом, где и остался, так как физически выглядел достаточно хорошо, не имел ран и повязок. У Хар-рсра же были перевязаны голова и колено, а полуоторванная штанина обмотана марлей. Выглядел он очень жалко, особенно когда ковылял, опираясь на две палки. Уже вечером его отвели в баню, где его обработали санитары. Потом он попал в помещение с немногочисленными нарами, на которых лежали хлопчатобумажные синие одеяла и маленькие подушки. Он прилег и почувствовал, что наконец спасен. Он сразу уснул, а затем целыми сутками чередовал долгие часы сна с минутами полудремы, когда его будили для еды. Только через несколько дней он пришел в себя, начал интересоваться окружающей жизнью и обнаружил, что в комнате находились еще три австрийца: штириец Петер Шварценеггер, венец Лео Корнфайль и Тони Харольд из Нижней Австрии. Главной темой разговора была еда и ее приготовление. Каждый умел готовить и говор и л о своих методах и рецептах. Харрер чуть было не поссорился с Лео Корнфайлем, который готов был наброситься на Вилли, когда тот рассказал о своем рецепте приготовления «настоящей гречневой каши». Много лет спустя, в 1952 году, он опять услышал о Лео. Тот стал мужем лучшей подруги его жены.
   «Да»,— сказал я,— «и это состояние в первые недели плена мне хорошо знакомо. Такое наступает, наверное, тогда, когда после бурного и опасного периода становишься спокойнее и имеешь время для сна и безделья. Мы еше сильно голодали, а вы уже не испытывали такого голода, но все равно были трудные условия: холод, неволя, недостаточное питание».
   Когда Харрер стал способен передвигаться, он начал ходить в столовую, где в глиняную плошку ему накладывали еду. Там он опять встретил Пауля Швайфера, который стоял на раздаче и всегда заботился о том, чтобы Вилли перепало кое-что из остатков. Это помогло ему набрать силу и отдохнуть психически. На десерт в качестве витаминной добавки часто давали пересохшие, крошащиеся кубики дрожжей. При этом много крошек оставалось в раздаточной посуде, и Пауль приберегал для Вилли несколько столовых ложек добавки. Сейчас это может показаться мелочью, но тогда имело большое значение.
   Его сосед по койке немец Петцольд был заядлым курильщиком, и Харрер часто наблюдал, как свои 100 граммов белого хлеба, который выдавали только в ^азарете, Петцольд совал в щель между стеной п оконной рамой, а к го-то передавал ему взамен сигареты. Это были самокрутки из газетной
160

бумаги с горсточкой табака или махорки. Харрер внушал ему, что нельзя отдавать свой хлеб за сигареты, так как он сам нуждается в каждом грамме и сам себя губит. Петцольд ему возражал: курение для него — все, и если он не сможет курить, то не сможет и,жить. Так оно и произошло. Случилось это в марте. Как обычно, утром пришли румыны из хозко-манды и всех разбудили. Надо было ровно заправить все постели. Стали будить Петцольда, толкали его, трясли, кричали: «Вставай, приятель!», но тот не двигался, он был мертв. В 4 часа утра он еще сходил в уборную и выкурил сигарету, это была его последняя сигарета.
   Харрер уже мог вставать и ходить, в лазарете он встречался и с другими австрийцами: Зеппом Лейтенбауэром и Тони Эренхофером из восточной Штирии. Я сам в то время находился в лазарете и сказал Харреру, что хорошо знаком с доктором Кринкхаус, она еврейка, прекрасный специалист и очень человечная врачиха. Она очень хорошо относится ко мне. Ей я обязан тем, что меня оставили в этом лагере, а не переводили в другие и не направляли в колхоз, на изматывающую работу. Если в квартире требовался ремонт электроприборов или проводки, она всегда приглашала меня. Помню, когда первый раз она вызвала меня, то спросила, где мой дом. Я ответил, что в Линце, в Верхней Австрии. Она как-то сразу потеплела и сообщила, что хорошо знает, где находится Линц, так как изучала медицину в Вене. Но это было уже так давно. Она упрекала в высокомерии тех немцев, которые считали русских глупыми. Но это далеко не так, сказала она, вы это еще заметите. Я ответил, что считаю эту позицию немцев совершенно беспочвенной, что у них отсутствует чувство понимания других народов и других условий жизни, так как каждый народ имеет свои особенности и по-своему решает собственные проблемы. Мы, австрийцы, наследники старого многонационального государства, привыкли общаться с представителями народов, очень разных по языку, мировоззрению и нравам. Главврач охотно со мной согласилась.
   Харреру были назначены инъекции кальция. Однажды произошла накладка. После укола в плечо, сделанного неопытной сестрой, у него начались боли и опухло все предплечье. Ему стали накладывать холодные влажные компрессы, и опухоль постепенно спала; на спину ставили банки, которые посредством их всасывающего действия обеспечивали лучшее кровообращение и смягчение болей.
   Мало-помалу к Вилли возвращались силы. Пища была неплохая, и для таких истощенных, как он, ее вполне хватало, им даже пять раз в день выдавали по стограммовому кусочку белого хлеба.
11     Заказ № 341 161

. fvG восстановление^!-физических сил пробуждались
венные ^интересы. * BL лагере был немец-активист по имени
Пильц, который заведывал немецкоязычной лагерной биб
лиотекой, О» часто приходил в лазарет и предлагал книги.
Харрер очень интересовался литературой. Правда, он отдаг
вал.» предпочтение - что понятно при его тогдашнем состо
янии здоровья — художественно-развлекательной литерату
ре, но она, к сожалению, была дефицитом. Он читал «Ка
питал»; Карла Маркса, кое-что из произведений Тургенева,
Пушкина, Бределя и «Тихий Дон» Шолохова. «Капитал» да
вался ему трудно. Если прочитывал две страницы, то мог
после этого с гарантией прекрасно спать несколько часов
подряд. Но Шолохов очаровал его своей книгой «Тихий
Дон», где в захватывающей манере описывалась трагическая
история русского казачества в эпоху первой мировой войны,
свержения царя, в период смуты, революции — вплоть до
горького конца. Я сказал ему, что тоже прочитал много книг
из лагерной библиотеки, в том числе, и названные им. «Ка
питал» я хорошо проштудировал и согласен, что это трудная
книга. Раньше я привык читать социально-критическую ли
тературу, например, об идеях христианско-социальных ре
форм в книге барона фон Фогельзанга; с «Капиталом» я был
знаком поверхностно, по названию, но эта книга меня инте
ресовала, как и «Майн Кампф» Гитлера или книга партий
ного догматика Розенберга. Я стал понимать, что к чему,
поскольку вырос в семье, очень интересующейся политикой.
Конечно, я тогда не мог читать «Капитал», как читают ро
ман, но ведь как роман нельзя читать и книги по-специаль-
ности, их приходится изучать, точно так же, как труды Эн
гельса или «Вопросы ленинизма». Названные книги я про
читал, находясь в лазарете, с особым интересом, так как дома
не мог этого сделать, иначе меня заподозрили бы в симпа
тиях к коммунизму. *
   Мне было непонятно, почему Харрер находился в нашем лагере, ведь всех пленных офицеров русские отправили в специальные офицерские лагеря под Москвой. Оказалось, что в тот момент он был нетранспортабельным и не смог бы перенести поездку, длившуюся несколько недель. Он остался здесь и как офицер, пользовался некоторыми привилегиями: его не перевели в общий барак, оставив в лазарете и помещении для выздоравливающих. Позднее он с тремя офицерами занимал небольшую комнату. Кроме того, работать он мог лишь на добровольных началах; еду получал без очереди, хотя ту же, что и солдаты и в том же количестве. Когда выдавали курево, офицеры вместо махорки получали табак мелкой резки. Мы познакомились при выдаче
162

курева, и когда его и меня отпустили из лазарета, мы были уже хорошо знакомы.
  В лагерь опять прибыла «большая комиссия», которая^ как обычно, вызвала всеобщее волнение. Она состояла из простых людей с фабрики, лагерного коменданта, главврача лагеря доктора Кринкхаус, несколько других врачей, старших по бараку и т. д. Пленным было приказано построиться в длинном коридоре лазарета, раздеться догола и по одному заходить в комнату для освидетельствования. Там наши жалкие скелеты обследовали и распределяли по следующим группам:
Группа 1 — полностью работоспособные.
Группа 2 - ограниченно работоспособные.
   Группа 3 - выздоравливающие, нуждающиеся в реабилитации.
Группа 4 — дистрофики, делилась на три подгруппы:
а) дистрофики 1 — физически ослабленные и истощенные,
  б) дистрофики 2 — более тяжелая стадия истощения, но
есть шанс выздоровления,
  в) дистрофики 3 — физически очень ослабленные. Их на
зывали кандидатами в могильную яму.
   Харрера, как и меня, отнесли к дистрофикам второй степени, он жил теперь в бараке № 17. Немного позже меня перевели в группу дистрофиков первой степени, а потом в третью группу, к выздоравливающим. Мы виделись почти ежедневно, когда я возвращался с электротехнических работ. В бараке Nfl 17, где жили только дистрофики, старшим был капитан медицинской службы Людке, он с самого начала и до конца плена показал себя хорошим и добрым врачом.
   В мае Вилли ничего не делал и лишь наблюдал, как по проходящей внизу железнодорожной линии, с Кавказа по направлению на Москву, проезжало по нескольку эшелонов в день, каждый примерно по 60—70 вагонов, загруженных американскими автомобилями. Харрер насчитал около 20 000 машин. Он предполагал, что с их помощью начнется новое советское наступление. Так и произошло, в июне 1944 года на центральном участке восточного фронта началось наступление русских.
   В конце июня прибыл новый этап военнопленных с этого участка фронта. Приказано было освободить для них бараки № 2 и № 17, которые становились карантинными. Харрер теперь попал в барак для выздоравливающих, в которым был и я.
   Однажды, дело было на Троицу, в 1944 году, Харрер рассказал мне о радостном событии. Он сидел как-то перед своим бараком, когда к нему подошел пленный лет пятидесяти,
163

          ,рр€та> сседыми коротко стриженными волосами. Это был берлинец по имени Карл Нойфельд. Он спросил, почему Вилли хромает и ходит с палкой. Тот рассказал, какие подучил ранения и как его лечили. Немец попросил показать ногу, так как работал до войны массажистом и раньше занимался подобными травмами. Харрер сказал, что врачи не оставили ему никаких надежд, нога сгибаться не будет, хорошо еще, что вообще ее не потерял. Нойфельд тщательно осмотрел ногу, ощупал и сказал, что, по его мнению, есть надежда на исправление. Если Вилли согласен, то он, Нойфельд, будет массировать ему ногу. Харрер, конечно, согласился, но предупредил, что ничего не сможет ему за это дать. Массажист заявил, что ему не надо вознаграждения, он хочет лечить ногу из профессионального интереса, чтобы не терять навык и попытаться достичь результата. В троицын понедельник состоялся первый сеанс массажа. Вилли лег на нары лицом вниз. Нойфельд сел ему на бедро и затем рывком попробовал согнуть ногу в колене. Вилли так закричал от боли, что, казалось, его крик услышит весь лагерь. Нойфельд объяснил, что вынужден был так поступить, чтобы достичь эффекта и чтобы сустав постепенно становился более подвижным. С тех пор Карл Нойфельд приходил каждый день, а когда стал работать на фабрике, то приходил массировать ногу после работы. Занимался он этим почти целый год, пока его не перевели в другой лагерь, вероятно, к лесорубам. Это лечение так помогло Харреру, что он мог сгибать ногу в колене примерно на 25—30°, и ходить ему стало легче. Правда, потом ему снова не повезло. Это случилось по дороге из кухни в барак № 17, когда он спешил на поверку. Вилли споткнулся о бугорок и упал в неглубокую канаву с водой перед кухней, да так неудачно, что вывихнул правую руку в плечевом суставе и ушиб ногу. Боль была безумной, и он не мог подняться. Товарищи подняли его и отвели в лазарет, где капитан медслужбы Людке рывком вправил ему плечо. Следствием, конечно, было сильное растяжение с отеком и последующим кровоизлиянием.
   Когда его затем перевели в барак для выздоравливающих, он попал в комнату с двухярусными нарами. Вилли спал внизу, а над ним — один баварец. Из-за многочисленных клопов Харрер решил ночевать на полу рядом с нарами. Однажды ночью баварец спросонок спрыгнул прямо на его больную руку и снова вывихнул ему сустав. Харрер взвыл от страшной боли и разбудил весь барак. Это произошло примерно около 4-х часов утра. Ночью время определяли по звездам, а днем по солнцу, разумеется весьма приблизительно. Так как в это время врача еще не было, то ему, несмотря
164

на сильные сверлящие боли, пришлось ждать начала приема. Врач снова вправил ему руку, при этом ассистировал русский врач и из-за сильных болей руку вправляли под наркозом. Затем руку стянули жгутом, потому что кровоизлияние распространилось почти до локтя.
   За бараком № 17 было место для курения со скамейкой, на которой он часто сидел, работать ему было нельзя, и он слушал разговоры курящих. Однажды, когда он сидел на своем обычном месте и глядел на Волгу, его укусило какое-то насекомое, причинив при этом довольно странную боль. Затем все прошло, Вилли забыл об укусе. Но через две недели случился первый приступ малярии: насекомое оказалось малярийным комаром. Приступы повторялись и сопровождались депрессией, бывало и так, что один приступ тут же переходил в следующий. Это подрывало последние силы, и процесс выздоровления затягивался.
   Как уже упоминалось, в конце июня прибыли пленные с центрального участка фронта. Многие из них были еще хорошо одеты, некоторые имели рюкзаки, набитые разными вещами. Хотя вновь прибывшие были отгорожены от прочих дополнительным рядом колючей проволоки и разговаривать с ними строго запрещалось. Харреру, как инвалиду, позволяли бродить по территории, и он мог общаться с ними через проволоку. При этом он константировал, что вновь прибывшие немецкие пленные еще неколебимо верили в конечную победу, а теперешнее поражение считали лишь временной неудачей. Они не могли правильно оценить положение и еще находились под влиянием пропаганды.
   Вилли познакомился с Зеппом Штамплером из Граца, который был обручен с дочерью мясника Лампля из Эггенбер-га. Вилли часто разговаривал с ним и завидовал его здоровью; будь он, Харрер, так же крепок, можно было бы не сомневаться в благополучном возвращении домой. Однако все произошло иначе. Штамплера после карантина направили в лагерь лесорубов, где он заболел тропической малярией и, возвратившись в старый лагерь, вскоре умер.
   Картина в точности напоминала ситуацию первых месяцев моего плена, когда из-за голода и болезней, как правило, умирали крепкие, упитанные люди. Создавалось впечатление, что они сгорали физически и психически намного быстрее тех, кто казался не таким сильным. В то время я вновь встретился с одним земляком, бургенландцем, которого знал с начала нашего пленения. Он был выходцем из хорватской деревни на австро-венгерской границе, а в лагере его поставили бригадиром на фабрике, потому что как хорват он хорошо понимал русскую речь. Выглядел он здоровым, как бык. Я тогда был
165

глав и уже сомневался, сумею ли пережить плен. Уви-
£! .бригадир сказал: «Слушай, как же ты выглядишь,
дев. мсня» -^дуоцаться!» Это стало для меня своего рода спа-
г^льноЙ оплеухой. Я взял себя в руки и стал понемногу
^тГопавЛЯвать; хотя это был единственный случаи, когда
выздоравлп до несколько недель, и я уже не встречал
6oSSf бУРГенландца и не слышал его имени при упоминании fi^r™ Боигады всегда назывались по бригадиру. Мне сооб-шили печальную новость: этот человек внезапно умер от ин-Sm™ Подробностей узнать не удалось.
« iv
ную поо^з      П0забавивший Харрера. Он видел, как лейте-изошел к. .
Ч^ каоантинным бараком Харрер разговаривал с вновь ппибывшими, которые, кстати, интересовались, откуда он ро-ТГ™ «ком чине. Когда он ответил, они достаточно агрес-™«но crljw допытываться: если он на самом деле лейтенант, сивно с™;.    него такой убогий и поношенный мундир и нет военной выправки, словом, нет ничего офицерского. Он ответил что после всего пережитого им это неудивительно. Они I™ гями увидят, что делает с людьми длительный плен. У н^п вся надежда на то, что война скоро кончится и он вер-н^гя помой живым. Но они верили в то, что вермахт скоро нется Д"1"       Харрер посоветовал им выбросить это из голо-™ В™1 кчк вермахт скоро будет вне России. На их вопрос, f,™ же произойдет дальше, он убежденно заявил, что немецки ^еомахт проиграл войну. Тогда они невероятно рассви-^Ln« и только колючая проволока спасла его от расправы. п,Г J Г ««v он был изменником, который не верил в окончатель-С одним из таких упрямых новичков вскоре про-
-
изошел к. .   ^   переведенный из карантина в барак для вы-!*ло4вливаюших, молодцевато шагал по коридору барака и здоравлии      На другом конце как раз появился русский врач ПОСВИСТЫР    -      НСЫ1Й и спросил: «Кто свистел?» Лейтенант ЯкКо£он откликнулся: «Я». Тут русский врач дал ему звон-^п^плеуху и сказал: «Свистеть никс культура!» Это было Споком усвоения новой реальности. Позже Вилли с леитенан-™$г™6соном, обер-лейтенантом Лефлером и лейтенантом Рихтеоом были помещены в маленькую комнатку в немецком к^йюм доме. Как офицеры они могли не работать и не ™л™-алМ   а проводили время за чтением книг или просто раоотали,    Ле£тенант Рихтер был великолепным аккордео-ниДом и часто играл на разных мероприятиях. Со старостой каменного дома гаупт-фельдфебелем Кнебелем удавалось ла-камснии б^л «образцовым немецким фельдфебелем», вполне гггпяппялся со своими обязанностями, несмотря на некоторые пя?«пгласия между русскими и пленными, а также справляться с проблемами ежедневных поверок, однообразной еды и

обеспечения водой. Он помогал находить ошибку, когда число пленных не совпадало, а мы часами стояли и ждали. Кнебель неукоснительно выполнял все распоряжения русских и стремился, чтобы их выполняли и другие пленные, и строго наказывали тех, кто-нарушал запрет и пил воду из колодца, потому что от недоброкачественной воды многие заболевали дизентерией, что являлось основной причиной смерти. Умываться приходилось «по-русски», набирая в рот воды, тонкой струйкой выплескивая ее на намыленную ладонь и уж затем растирая лицо. Мы все знали как осторожно надо пользоваться водой, и врачи тоже относились к этому очень серьезно, видимо, следуя распоряжениям русских, которые очень беспокоились о нас как о рабочей силе.
   Однажды летом из-за сильных гроз с ливнями случилась настоящая беда. Вода из колодца, а затем и водопроводная вода из Красноармейска стала вдруг издавать трупный запах. Сразу 200 человек из нашего лагеря были доставлены в лазарет с признаками отравления. В городе вспыхнула эпидемия. Сколько человек там заболело, мы не знали, но, должно быть, много. На фабрике во время работы русские теряли сознание, и их уносили в медпункт. Специальная комиссия расследовала причины этого бедствия и пришла к заключению, что ливни размыли холм, расположенный выше нашего лагеря, где образовались канавы, вода проникла глубоко в землю и залила братские могилы, в которых было захоронено примерно 35 000 человек. Трупный яд попал и в грунтовую воду, служившую источником питьевой воды для водопровода. Многие видели, как после одного из ливней хлынувшая вода принесла к лагерю людские черепа и кости. Это случилось потому, что зимой военнопленным, которые хоронили своих же товарищей, трудно было копать могилы в мерзлой земле, поэтому захоронения были неглубокими. Потом все черепа и кости собрали и захоронили в братскую могилу. Наш колодец заперли на замок. Питьевая вода находилась в ведрах, но ее было явно недостаточно из-за сильной летней жары. После окончания войны колодец так и оставался запертым, а воду давали с добавкой углекислоты или подслащенной.
   За это время Харрер привык к «домашнему укладу» лагеря: ежедневно, как и все, в ожидании своей порции, следил, глубоко ли повар опускает черпак в котел с супом и можно ли рассчитывать на похлебку погуще, старался, как и мы, заполучить вторую порцию каши, при раздаче хлеба взять кусок потолще, а когда давали рыбу, ухватить не голову или хвост, а среднюю часть. Мне порой приходило на ум, что за время плена я съел такое количество рыбы, которого хватило бы мне на всю жизнь и решил больше ее не есть. Правда,
167

дома 'я изменил отношение к рыбе, но соленую больше не ел 1*ик01гдги   >
 ^Вскоре Харрер убедился, что совсем неплохо свести знакомства с кем-нибудь из кухонной обслуги, то есть из лагерной аристократии, которая не голодала даже в плену. При поддержке своего друга Швайфера он смог получить хорошие брюки и китель, а позже и пару венгерских ботинок для горных стрелков. Никто этим не возмущался, ибо обычным официальным путем ему это сделать не удалось.
  Мне вспомнилось, как в лагере после первой зимы я получил вместо своих меховых сапог два разных ботинка и оба на левую ногу: один - австрийский, с коваными гвоздями, а второй — обычный русский, хотя их выдавал немецкий фельдфебель. II то я радовался тогда, что вообще получил обувь. Я наловчился ходить в этих ботинках, правда, было немного непривычно. Изредка кое-кто из товарищей меня поддразнивал, но я им отвечал, что сам виноват, потому что при получении не мог достаточно быстро сообразить, что мне больше подходит, горные ботинки — как австрийцу или русские — как военнопленному. После этого они меня оставили в покое. Каждое общество имеет свои подчас строгие правила, но всегда есть «лазейки», чтобы легче к этим правилам приспособиться. Вскоре я заменил австрийский ботинок на русский, он был более удобен при работах на электролиниях, особенно при лазании по столбам.
   Затем Харрер познакомился с Эдмундом Дункелем из Граца, который работал в лагерной пошивочной мастерской, где не только чинил одежду пленным, но и шил форму для русских. После своего возвращения на родину, в Грац, Дункель создал фешенебельное пошивочное ателье. Их дружба продолжилась и после войны.
   Заканчивался апрель 1944 года, и русские готовились к празднованию 1-е Мая, который у них, наряду с годовщиной Октябрьской революции, отмечается как большой праздник. На фабрике из числа добровольцев формировались специальные смены, чтобы успеть выполнить все нормы и навести порядок. Нас тоже привлекали к этому. На электростанции, где работал одноцилиндровый двигатель на сырой нефти, мы должны были вычистить подземный бак, куда поступали остатки нефти. По случаю праздника двигатель не включали. Это была грязная, хотя не очень утомительная работа.
  Мы быстро поняли, что часовые и охранники в такие дни настроены по-праздничному, все повторяют политические лозунги и, кроме того, получают дополнительную порцию водки. Мы старались не раздражать их, иначе последовали бы крепкие русские ругательства, удар ногой или прикладом,
168

а то и предупредительный выстрел. Мы были рады вернуться в лагерь, хотя отмываться пришлось долго. В лагере тоже был наведен порядок, даже повара постарались приготовить еду получше.
   Мы слышали звуки праздника, оркестр играл русские марши и песни, а затем все пели, особенно мне запомнилась песня танкистов, которая заканчивалась одним и тем же припевом: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин...» При этом преобладали высокие женские голоса, потому что мужчины были на фронте, а инвалидам и старикам было, видимо, не до песен. Но к вечеру мы вдруг услышали духовую музыку, звучали знакомые мелодии: «Дунайские волны», «Марш Ра-децкого» и др. Они казались нам близкими, но все же немного чужими, хотя нам, австрийцам, они напоминали о родине и пробуждали в нас симпатии к русским, убеждали нас в объединяющей силе музыки. Кстати, я никогда не слышал, чтобы русские играли немецкие марши.
   На следующий день, когда я пришел с работы и сидел, греясь в лучах медленно заходящего солнца, ко мне подсел незнакомый товарищ. Завязался разговор. Говорили сначала о вчерашнем дне, о лагере, о нашей жизни, а потом к обоюдному удивлению установили, что мы оба австрийцы и даже из одного города, из Линца. Выяснилось, что его зовут Алекс Грюн, он артист цирка и работал на трапеции, но на войне получил тяжелое повреждение позвоночника и теперь, если вернется домой, то уж определенно не будет выполнять прежнюю работу. Он сильно тоскует по родине. Раньше он вел кочевую жизнь, и ему невыносимо трудно находиться в заключении. Дома осталась жена, которую он очень любит, но нацисты стерилизовали ее как цыганку. Когда его призвали в немецкий вермахт, он был водителем грузовой машины. Его посадили за руль автофургона с герметичной будкой, куда при езде поступали выхлопные газы. Через заднюю дверь в фургон загружали людей. Кто они были, он не знал, вероятно, евреи. Машина ехала и через какое-то время по приказу нацистов, останавливалась в глухом месте. Когда дверцу кузова открывали, все находившиеся в нем были мертвы, оставалось их только захоронить. Ему, стало быть, пришлось водить газовую камеру на колесах. Он рассказывал, как все это было ужасно, он до сих пор страдает от этих воспоминаний, а в душе таит злость на нацистов за их преступления, в том числе и за то, что они сделали с его женой. Сам он из цирковой семьи. Его отец выступал с шестью дрессированными тиграми. Отец брал его с собой в Малайзию охотиться на тигров, они отлавливали там и тигрят. Однажды зверь напал на него, и на спине у Алекса остались большие рубцы. Потом отец был
169

вынужден отдать тигров, так как их нечем , быж> кормить. Сам
ждет человек, которого чуть не сожрал тигр!» Я сразу дога дался, кто этот гость, и был рад нашей встрече Дела j нас обоих шли еще неважно, но мы были дома, и страшные ис
орес знакомился с интересным челове-
комСти£льцемУиз Куфштайна. Он рассказал, ™ У«££ ма остался магазин по продаже часов и ^^„^Гведь на часовщика, но ему не нравилась эта сп^еа^ь"^л^ДиЬ он закончил гимназию и сдал экзамен «а аттестат зрелости. R ппттегге учебы у него появился недюжинный математи
пришлось, началась война, и его призвали в армикх в лагере он недавно и работает на кухне. О себ**С™^™Ъ * дипломированный инженер-геодезист, перенес ^ьшноит иф с
и
вевшего стального листа
вевшего сталь
шей математике без всякого учебника.

   Однажды произошел неприятный случай. Мой новый друг^ я об этом еще не упоминал, был занят на кухне на обработке рыбы. Почти ежедневно на ужин мы получали кусок (примерно 70 г) соленой рыбы, чаще всего селедки, но иногда и соленую речную рыбулЭта рыба была для нас единственным источником белка. Ее поступление в лагерь определялось количеством пленных из расчета 70 г на человека. Но в этот вес входили голова и хвост. Поэтому случалось, что кому-то доставалась только голова, а кому-то только хвост большой селедки. Тогда приходилось есть все целиком, с костями, ели даже глаза. Я тоже однажды их попробовал, но потом долго не мог забыть противного вкуса, и впоследствии, если мне доставалась голова, я отдавал глаза тем, кому они были по вкусу. Разделка рыбы на порции одинакового веса была непростой задачей. Мой друг Пухвальд старался делить еду как можно справедливее. Будучи математиком, он сделал простой расчет. Полученное количество рыбы было ему известно, как и количество людей. Так что необходимо было поделить одно число на другое и таким образом определить вес порции. Но для этого требовались весы и гири. Весов не было, их предстояло изготовить. Он попросил сделать это меня. Через товарища, работавшего на фабрике, я достал алюминия из отходов и из них смастерил легкие, удобные и довольно точные весы. В качестве вознаграждения я получил, как обычно, 1 кг хлеба, половину которого должен был отдать тому, кто снабдил меня алюминием.
   Однажды мы так увлеклись математическими упражнениями, что Пухвальд забыл про разделку рыбы, полученной в тот вечер немного позднее. Обычно он разделывал рыбу до наших занятий математикой. Дифференциальные уравнения так захватили нас, что о рыбе мы вспомнили только по возвращении рабочих бригад. В тот вечер весь лагерь остался без рыбы: заниматься ей было слишком поздно. Все получили рыбу утром на завтрак. К счастью, опоздание не было замечено, потому что и раньше были случаи, когда какие-то продукты не доставлялись вовремя. Но мы оба очень переживали, и хорошо, что все обошлось.
Под игом вредных насекомых
   Особые неприятности доставляли пленным различные паразиты и, прежде всего - вши. Я уже рассказывал, какие муки мы терпели из-за них. Многие заражались сыпным тифом, не выдерживали болезни и умирали. В начале 1943 года я тоже заболел и перенес тяжелую форму сыпного тифа.
171

В то время? у меня было так много вшей на голове и теле, что когда* я притрагивался к зудящей под грязным бельем коже, то она казалась покрытой песком, так густо ее облепили паразиты. У тех, кому удавалось выжить, вырабатывался иммунитет к тифу, но вши оставались. Когда стало теплее, нам начали, выдавать по небольшому кубику хозяйственного мыла, вроде того самодельного, какое у нас раньше варили крестьяне из древесной золы и нутряного сала. Беда большинства из нас состояла в том, что мы не знали, как бороться с насекомыми. Многие даже не догадывались, что хозяйственное мыло изгоняет вшей, что они его не терпят.
  В бекетовском лагере был колодец с журавлем, можно было принести ведро воды, чтобы помыться с мылом и постирать белье, которое на солнце быстро высыхало, ведь другого у нас не было. Благодаря этому вшей становилось все меньше. Когда мы попали в лагерь под Красноармейском, там тоже выдавали по кусочку такого же примитивного мыла, и мы часто ходили в баню, находившуюся в подвальном помещении каменного здания. Там мы раздевались и мылись примерно в течение часа. В это время наша верхняя одежда находилась в дезинфекционной камере с температурой 100— 120°. Затем мы одевали чистое белье и свою одежду. Такая эффективная обработка являлась лучшим средством борьбы с вшами.  Правда, полностью они не выводились, так как отдельные гниды могли выживать, да и на нарах вшей тоже
хватало.
 Однажды при такой дезинфекции случилось очень неприятное событие, заставившее меня изрядно поволноваться. Я снял свою одежду, повесил ее в камеру и уже собрался идти мыться, как вдруг вспомнил, что в моем кителе осталась пачка запалов, которые мы использовали для получения огня с помощью, как мы выражались, «каменной зажигалки». Если эти запалы загорятся, то сгорит вся наша одежда. Если бы я об этом сообщил, то меня сразу посадили бы в карцер, потому что нам было строго запрещено иметь эти запалы. Я лихорадочно соображал: если сообщу, меня запрут в подвал, если запалы воспламенятся — сгорит вся одежда. Надо решать, что мы, голые, будем делать. Но, с другой стороны, если сгорит одежда, мы получим новую. Найти виновника будет очень трудно, практически невозможно. А вдруг ничего не случится? Хоть я и нарушил дисциплину, но сохранял спокойствие и не подал виду. К счастью, все обошлось. Получив одежду, я осторожно осмотрел ее и успокоился: мака-ронообразные запалы сплавились, но не загорелись. У меня отлегло от сердца, но я зарекся когда-либо носить их с собой в баню.
179

  А вот другой случай. Однажды я по рассеянности забыл в кителе алюминиевую кружку с маленьким кусочком масла, который мне принесли за рубль с базара. На сей раз мне было просто жаль масла, а волноваться не пришлось. Я сам пошел за вещами, не дожидаясь, когда их свалят в общую кучу. Поскольку китель висел, а не лежал, масло просто растопилось и не вытекло. Потом я намазывал на хлеб коричневое топленое масло вместо обычного. Попали в него вши или нет, меня даже не волновало, я еще не мог себе представить, что когда-нибудь наступит жизнь без вшей. Харрер сказал мне однажды, что у него никогда не было вшей, но он очень страдал от клопов, из-за которых не мог спать на нарах и спал на полу барака.
   Да, паразиты часто доставляли невыносимые мучения. Сначала нас кусали вши, затем — камышовые блохи, когда наши соломенные тюфяки обновлялись и вместо соломы заполнялись камышом, который специальная команда заготавливала на заволжских пойменных лугах. С камышом в бараки попадало множество блох, они прыгали повсюду и кусали нас, правда, только некоторое время, потом мы заметили, что они стали исчезать.
   Затем появились клопы, причем количество их все время увеличивалось и они не покидали нас до самого отъезда домой. Против вшей была санобработка, блохи исчезли сами собой, а вот против клопов у русских не было никаких быстродействующих средств.
   К концу войны нам дали немного американского дуста для уничтожения вшей. Русские столь же мало верили в его действие, как и мы. Мы насыпали дуст на стол так, чтобы из порошка получилось кольцо, помещали внутрь вшей в ожидании их быстрой гибели, но они продолжали жить, даже когда мы их совсем засыпали. Мы, да и русские тоже, не знали, что ДДТ - нервно-паралитическое отравляющее вещество и действует смертельно на всех насекомых, но не мгновенно. На клопах мы его не испытывали. Они были слишком проворны, почти неуловимы, а при дневном свете глубоко прятались в порах штукатурки.
   Чтобы понять секрет столь быстрого размножения клопов, нам пришлось изучить строение наших бараков. Они были деревянные и стояли на каменном цоколе. Снаружи стены были обшиты досками, под ними находился толевый картон, затем - деревянная конструкция из брусьев, внутри опять рубероид и на нем - толстая пористая штукатурка из глины, песка и навоза, побеленная известью. Между деревянными конструкциями был слой шлака. Такие стены очень хорошо защищали нас от сильных холодов, даже от
173

сорокаградусного мороза. Если внутри и появлялась наледь, то лишь1 на откосах больших окон, которые были заложены кирпичами и имели небольшой застекленный просвет наверху, служивший единственным источником дневного освещения. Там зимой образовывался небольшой слой льда. Наши бараки отапливались двойным способом: теплом печи и, в основном, дыханием людей. Пористая внутренняя поверхность стен имела много трещин, а иногда и отверстий, в которых гнездились клопы всех размеров. Часто они были такие маленькие, что при плохом дневном освещении были просто незаметны. Но достаточно было поковырять в щели тонкой щепкой, как они сыпали сотнями.
   Как-то наш австрийский хор собрался в бараке, в котором уже несколько месяцев никто не жил. Я сидел на нижних нарах и вдруг почувствовал, что руки покрываются какой-то липкой жидкостью. Я не мог понять, в чем дело, хотя меня это удивило. Вскоре я ощутил усиливающий зуд на тыльной стороне ладоней. Я пригляделся и увидел, что руки в крови. То же самое случилось и с другими пленными. Мы поспешно покинули пустой барак и больше никогда в нем не встречались, предпочитая заниматься на улице.
  Клопы в бараках особенно донимали нас в теплое время года по ночам. Мы уничтожали их как могли, делали все возможное, чтобы избавиться от этой напасти. Пришлось изучить повадки клопов. Прежде всего, мы пытались заткнуть и замазать всякое отверстие, каждую щель в штукатурке, что, конечно, принесло определенные результаты, но лучше было бы побелить заново все помещения известью, а нары разобрать и почистить на свежем воздухе. Но это было невозможно, такое могли себе позволить только лагерные «аристократы», вроде кухонных работников, которые за все могли платить хлебом, уворованным у нас.
  Они заказали себе на фабрике кровати из арматурного железа, поставили под ножки консервные банки с керосином, чтобы клопы не могли заползать снизу. На потолке ввернули тысячеваттную лампу, которая ярко освещала всю комнату, так как «клопология» показала, что клопы при ярком свете не выползают из щелей и, разумеется, не кусают. Правда, спать приходилось при сильном свете, но это не так страшно, как укусы клопов.
  «Лагерную аристократию» мы понимали, хотя и не имели возможности принять подобные меры, однако мы сообразили, что клопы, в основном, попадают на нары не снизу, а сверху, с потолка. Они бегают по нему в темноте, пока не почувствуют теплый воздух от дыхания спящего, затем падают вниз и начинают кусать открытые участки кожи. Но
174

под одеяло и даже под простыню они, как правило, не заползают. Поэтому если руки держать под одеялом, а лицо закрывать платком, клопы не кусают и можно спать. Однако в жаркие летние ночи накрываться было невозможно из-за ужасной духоты в бараках, поэтому каждую ночь нас безжалостно кусали насекомые. Утром руки, ноги и лицо были усеяны пятнами от укусов, а веки порой так распухали, что с трудом открывались глаза, а губы становились толстыми, как у негров. Как часто заставлял нас просыпаться ползущий по лицу жирный клоп. Прихлопнешь его, а лицо в крови, и кажется, будто все вокруг пропитано мерзким кисловатым запахом клопов, который я не могу забыть и по сей день.
   Много позднее, во время поездок в страны, в которых условия ночлега оставляли желать лучшего, моя способность чуять этот запах каждый раз помогала определить, есть ли в комнате клопы или она просто выглядит запущенной. Достаточно мне было принюхаться к запаху рваных обоев или штукатурки, особенно вокруг выключателя или розетки, и я безошибочно угадывал присутствие клопов по характерному запаху.
   В конце лета 1945 года из-за клопов я заболел малярией. Жил я тогда в румынском корпусе. Румыны уже уехали домой, для них война была закончена. Стояло необыкновенно жаркое лето. Комнаты так нагревались, что ночью невозможно было спать. Клопы тоже чувствовали жару и невероятно быстро размножались. Их многочисленное потомство жаждало нашей крови, и все они, молодые и старые, кусали нас всю ночь напролет. Тогда мы брали свои тюфяки, выносили их на террасу перед домом и, пользуясь ночной прохладой, которой не любили клопы, крепко спали. На работе мы порой очень уставали, после чего спали беспробудно, и однажды нас даже застала во сне гроза. Хлынувший ливень разбудил нас, и насквозь мокрые, мы побежали со своими тюфяками в барак. В одну из ночей, когда я спал на террасе, меня укусил малярийный комар, и я заболел малярией. Но об этом расскажу особо.
Покушение на Гитлера
   Когда у меня наконец зажил после панариция большой палец, хотя мне уже казалось, что этого никогда не произойдет, так как с гноем выходили кусочки костной ткани, я вновь стал работать лагерным электриком. Большой палец стал чуть короче, но я все же мог успешно работать пассатижами и отверткой. Я старался быть осторожным и следил
175

             не заметь шрам на пальце. Эта привычка в какой-то мере сохранилась и по сей день. Мой прежний напарник Бернхард был переведен в другой лагерь. Некоторое время я работал один, таскал стремянку, сумку с инструментами, арматуру и детали, среди которых не было ни целых патронов и выключателей, ни настоящего провода. Недостающие части я вынужден был искать в разрушенных зданиях.
  20 июля 1944 года меня направили в офицерский клуб, чтобы отремонтировать несколько выключателей. Меня сопровождал красноармеец-охранник, выглядевший, как настоящий монгол или татарин. Он был не очень высокий, широкоскулый, с узким разрезом глаз, желтоватым цветом лица и бритой головой. Особого доверия он не вызывал. Охранник встретил меня у будки и проводил к месту работы. В длинном подвальном коридоре, когда мы были одни, он подошел поближе, бросил на меня цепкий взгляд и на ломаном русском языке спросил: «Покушение на Гитлер, ты об этом знаешь?» Я ответил: «Нет, не знаю». Он еще не знал, к чему привело покушение, но спросил, что я об этом думаю. Я сказал: «Если Гитлеру капут, то скоро конец войне и будет мир». Тут он сказал: «Нет, это не так». А потом пояснил: «Только когда Сталину будет капут, тогда будет мир. Ты понял?» Я ответил: «Да, все понял». Кто-то вошел в коридор, и мы не успели закончить разговор. Я чувствовал, что ему хотелось еще о чем-то спросить.
  Комендант лагеря капитан Барбасов, назначенный к нам в начале этого года, очень деятельно занимался техническим оснащением лагеря, и работы для меня как электрика всегда находилось порядочно.
  Он также распорядился, чтобы мне выделили помощника, которым стал штириец Зепп Лейтенбауэр. Хотя большой помощи он оказать не мог, но от него веяло удивительным спокойствием, да и работать вдвоем было веселее и легче. Ему хоть и удалось потом вернуться с войны домой, но прожил он недолго, так как будучи хозяином питейного заведения, не устоял перед ежедневным искушением. В электричестве он разбирался неважно и всегда ждал моих указаний. Он носил лестницу и держал ее, когда я работал, стоя на перекладине. У лестнице не хватало специальной перекладины, чтобы разложить инструменты и детали, а сумки у меня не было, зато был Зепп, который обещал мне, что будет идеальным помощником и сразу подаст все необходимое. Если, стоя на лестнице, я кричал: «Зепп, подай мне молоток!» он невозмутимо отвечал: «Сперва выкурю штучку». Он считал, что прежде всего надо покурить. Зепп спокойно насыпал махорку на клочок бумажки, делал самокрутку, подносил самодельную зажигалку
176

и затягивался, а я стоял на лестнице и ждал. Тут никакая ругань не помогала. Чаще всего мне приходилось спускаться и самому брать все необходимое. Если бы я пожаловался, то такого помощника моментально убрали бы, но мне не хотелось этого делать. Он был очень истощен и нуждался в моей ежедневной литровой порции каши, которую я как электрик получал дополнительно, но не мог есть, поскольку не переносил пшена. Стоило мне съесть чуть больше обычной порции, то есть четверти литра, как тут же начинался понос. Я думаю, это было следствием дизентерии. В остальном я мог есть все, что мы получали. За короткое время от моей дополнительной каши Зепп заметно поправился.
  Меня часто вызывали чинить электричество в квартиры лагерной обслуги. Обычно мне, некурящему, давали за это горсть махорки. Ее я продавал курильщикам в лагере по обычной цене за рубли, которые те получали на работе, но никогда не менял на хлеб, так как придерживался мнения, что не имеющие денег курить не должны.
   Иногда за ремонт электроприборов мне давали несколько черных сухарей. Мне очень нравились эти сухари своим сладковатым и как бы солодовым вкусом. Их грызут, как кекс, или размачивают в чае. Каждая русская семья держала под кроватью большую коробку или корзину таких сухарей. Когда возникали трудности в снабжении хлебом — главным продуктом питания у русских — их выручал запас сухарей. Иногда мне давали за работу сушеную рыбу. Ее обычно распластывают, погружают в рассол, а затем сушат на солнце. Она становится ломкой и покрывается кристалликами соли. Ее можно потом размачивать в воде или просто грызть сухой, что мы обычно и делали. Почти каждый русский с берегов больших рек имеет в кладовке запас такой вяленой рыбы. Эту кладовую можно легко узнать по рыбному запаху. Однажды меня послали на квартиру коменданта лагеря капитана Барбасова. Там нужно было починить «кипятильник». Однако я не знал, что это за прибор. Зепп пошел со мной, его помощь могла понадобиться. Жена капитана уже стояла у дверей и ожидала меня. У нее был маленький ребенок, она хотела его купать, но не было горячей воды, испортился «кипятильник». Она показала мне конструкцию из жести, бакелитовой прокладки и провода со штепселем. Это было русское изобретение, о котором я до сих пор только слышал — гениально простое, эффективное, но и опасное при неправильном обращении. Она все повторяла слова: «Кипятильник капут». Я внимательно осмотрел эту вещь и понял, что бакелитовая прокладка разделяла две жестяных пластины, каждая из которых присоединялась к изолированному
12    Заказ № 341

. проводу Если это устройство поместить в сосуд с водой, ток проходит через воду иг согревает ее в силу сопротивления: В это время нельзя зажигать огонь, так как может вспыхнуть образующийся при нагревании гремучий газ. Опускать в. воду руку тоже нельзя - попадешь под ток. Русские это знали и соблюдали осторожность. Я починил контакты на пластинах, и молодая мамаша (ей было примерно лет двадцать, а мужу под сорок) была счастлива. Она сразу включила прибор, и вскоре вода в ведре забурлила. Теперь мы все убедились, что он исправный, но я предупредил о мерах предосторожности. Хозяйка пригласила нас к накрытому столу с пирогом и чаем, затем отвела в угол комнаты, где лежала большая куча яблок,— зрелище, от которого мы за многие годы отвыкли. Она предложила нам взять яблок, но заметила, что они кислые. Мы не знали, что означает это слово, отмахнулись и взяли по нескольку штук. Но она предложила взять еще. Мы набили полные карманы, но женщина настаивала, чтобы мы брали больше. На нас были стянутые внизу брюки горных стрелков. Она сказала, что этим можно воспользоваться. Мы наполнили штанины, так что с трудом могли передвигаться. «Вот видите,— сказала хозяйка,— а яблок на полу почти не убыло». Это была красивая и доброжелательная русская женщина. Конечно, мы горячо благодарили ее. Скоро нам стало понятно, что означает слово «кислые», но это нам не мешало. Так как съесть много, а тем более все яблоки сразу, было невозможно, часть их я продал пленным, прибывшим несколько недель назад, и получил за это мыло и кисточку для бритья, несколько пачек бритвенных лезвий и зубную пасту. Старые щетка и лезвия, которые я после каждого употребления точил о брючный ремень, уже пришли в негодность. Теперь я снова мог чистить зубы и обходиться своей бритвой. Я всегда был чисто выбрит и подтянут, чего требовал и от Зеппа, чтобы тот не опускался. Правда, часть моих лезвий у меня отобрал низкорослый охранник, которого мы прозвали «Быстро». С тех пор мы видели его чисто выбритым. Спасибо ему и на том, что он взял только половину моих лезвий.
  Позже я по образцу русского «кипятильника» изготовил много таких приборов. Проблема была одна — материалы. Изолирующие прокладки я обычно доставал из патронов, которые находил в воронках на развалинах, там же находил провода и штепсели, а металлические пластины получал от одного товарища, который работал в бригаде слесарей на фабрике. Часто это были алюминиевые пластины или куски оцинкованного железа. И те, и другие быстро разлагались при прохождении переменного тока через воду. Для меня
178

это имело положительные последствия, так как выходившие из строя «кипятильники» вновь сдавали мне\в ремонт. Но имеющаяся конструкция уже не удовлетворяла меня. Мне хотелось найти такой материал, который бы не\гак быстро разлагался, и в крице концов я остановился на грцфите. Но испытать графит я не мог, и не потому, что было\ трудно его достать, для этого можно было использовать угольные щетки в моторах. Проблема заключалась в их изоляции, так как щетки имели форму стержня. Прикоснувшись к воде или металлическому сосуду с водой, можно было попасть под ток. Я хотел ликвидировать эту опасность с помощью металлической предохранительной сетки вокруг кипятильника, присоединенной к заземлению, но его в сети никто не предусмотрел, были только «фаза» и «ноль». Так что я продолжал изготавливать кипятильники по русской схеме. Все продолжали пользоваться этими гениально простыми, дешевыми, хотя и не очень надежными и не очень безопасными приборами.
   Шло время, война продолжалась, покушение на Гитлера не увенчалось успехом, как нам сообщили русские на политинформации. Из оперативных сводок мы узнали о высадке союзников во Франции и в Италии, о постоянном отступлении немцев с их союзниками. В лагерь прибывали все новые военнопленные, среди них были и австрийцы, с которыми мы стремились познакомиться поближе.
   В лагерь прибыл даже один оперный певец, который охотно радовал нас своим пением. Он был высокого роста и тощ, но имел благозвучный бас. Любимыми вещами его репертуара были: арии из опер «Почтальон из Лонжюмо», «Виндзорские проказницы», старая студенческая песня «В глубоком погребке сижу». Я еще дома увлекался пением, любил басовые регистры, и не только в вокале, но и в музыке. Поэтому моими любимыми инструментами были виолончель и контрабас. Вот почему меня радовали и побуждали к подражанию выступления певца. Когда я бывал один и пробовал петь, я обнаружил, что мне не хуже, чем нашему певцу, удаются низкие ноты. В то время как раз создавался немецкий хор и ему требовался второй бас, я охотно предложил свою кандидатуру. Позже, когда был создан австрийский хор, я в нем пел вторым басом. Этот хор исполнял почти только австрийские народные песни, а в немецком хоре, который был создан на базе «Новой Германии», пели на официальных мероприятиях новый русский гимн, патриотические песни и те, что любил Сталин (причем по-русски), «Интернационал», «Партизанскую песню» и другие. Я охотно пел новый советский гимн, так как партия второго баса звучит в нем осо-
179

бенно эффектно. Вообще, в лагере часто проходили культурные мероприятия. На гармони всегда играл один немец. Его звали Макс Бе>м, он был активным членом «Новой Германии», организации немцев, которые отвергали нацизм, но стали истово служить коммунистам. Эту организацию очень поддерживали русские, но большинство из нас это не волновало. Многие из нас не хотели перевоспитываться полити-ческд, хотелось просто облегчить себе жизнь и отвлечься от войны. Еще в гимназии мы выучили латинское изречение: «Сначала жэтъ, затем философствовать!» Да, вот такие были дела! Голодная смерть уже не грозила, мы получали столько, сколько нужно для жизни, конечно, без всяких излишеств. Изредка за свои рубли, которые я выручал за махорку ,и кипятильники, я мог приобретать кое-что с базара: чеснок, лук, молодые луковицы с перьями, редиску, яйцо, немного масла, черный хлеб (который стоил 30 рублей за килограмм, а по карточкам — 96 копеек). Пленные, работавшие на фабрике, получали 50 рублей в месяц, а мне за работу электриком в лагере ничего не платили.
  Иногда у меня появлялось особое желание хотя бы за едой быть немного цивилизованнее. Почти каждый день мы получади на ужин кусок в 50—70 г соленой рыбы. 1Сак-то я решил не рросто съесть хлеб и рыбу, а?сделать себе -бутерброды. Я попросил принести мне с базара (разумеется, за деньги) вареное яйцо и редиску, а вечером после раздачи еды отправидся в укромное место за немецким каменньш зданием и сел на остаток кирпичной стены в тени куста бузины. Примерно в десяти метрах от меня начиналась пятиметровая, всегда свежевскопанная полоса ограждения, позволявшая быстро обнаружить следы сбежавшего. Так что охраняли нас очень надежно. По ту сторону проволоки стоял часовой в каске и с винтовкой. Представляю, как ему было жарко! Я положил дощечку на кирпич, тонко нарезал хлеб складным ножом, который изготовил из кусочка железной пилы и медного листа, нашинковал яйцо, лук и рыбу и положил их на хлеб, получились очень аппетитные бутерброды.
   Охранник все время наблюдал за мной, и когда я начал с аппетитом уплетать свои бутерброды, крикнул мне, чтобы я ушел. На мой удивленный вопрос он ответил, что я нахожусь на защитной полосе. Я сказал, что это неправда, что полоса в десяти метрах от меня. Он снова приказал уходить. На это я заметил, что его дело не заниматься заключенными, а охранять лагерь снаружи. *Сам же я не даю повода думать о побеге Тут он крикнул, что если я не уйду, он будет стрелять Я сказал- «Ничево1» Тогда он снял винтовку и зарядил ее. Но я оказало! быстрее К ца я ЛР г ч» > см действите гьно
   
f
хочег выстрелить, я мгновенно скатился в находящуюся рядом канаву. Он выстрелил, и пуля пролетела у меня над головой через весь лагерь и попала скорее всего в один из стоявших за лагерем бараков для русских офицеров. Тут рядом с нами появился старший лейтенант Клейнеман из НКВД. Он меня сравнительно хорошо знал и был ко мне расположен Он даже не стал нас ни о чем расспрашивать, а сразу цаки-нулся на часового: «Ты что рехнулся» свинья!», затем'повернул обратно и побежал БЙЙЗ^К будке, Фткудеа по телефойу распорядился, чггобы часового немедленно сменили. Позже мои товарищи упрекали меня в том, что я Отказался незамедлительно подчиниться часовому, ведь по отношению к пленным он являетда начальником. На это я ответил: «Вы завышаете, что мы уже не в немецком вермахте, где все'строилось на рабском повиновении любому начальству. Там мы были рабами, а 1еей**ас мы пленные, мы опять стали людьми и находимся под защитой Женевской конвенции. Часовой сильно превысил^свои полномочия* и я этого не потерпел». Мне тут же возразили: «Но он мог тебя убить!» -*• «Да, это верйо, но я оказался проворнее Человек из НКВД был на моей стороне и велел сменить часового. Меня он ни о* чем -не спрашивал Он признай мое право свободного передвижений яо лагерю и за!ВдйГ41л^0т^шр^йзв0ла *oxptiHHima»v Я^с&азал,*что**нёИа1ви-жу беспрешждовное райское послушайие в немецком вермахте, Юн© недостойно свободного, современного человеками йв-ляется позорнвш пережиткош йроШлого. Идейно оно позволило высокопоставленным чинам начать йбйну по приказу сумасшедшего из Браунау, они до сих пор слепо выполняют его приказы, хотя пора бы им уже разглядеть его умственную ущербность и несостоятельность как верховйогб главнокомандующего. Недостаток гражданского мужества у этих вояк стоял жизни миллионам людей, принес непомерные страдания гражданскому населению, а это дало возможность большинству*а&стрийцев убедиться, что их заветная мечта о «Великой Германий» является ужасным заблуждением. Но зато окрепло ^австрийское самосознание». Мы с вами — жертвы бредовой ^«великодержавной политики».
   Основные электротехнические работы в лагере подходили к концу. Был установлен последний осветительный столб с 1000-ваттной лампой. Кухню оснастили машинами, которые сконструировали и изготовили пленные. Например, картофелечисткой, которая обслуживалась всего тремя человеками и за ночь чистил» до 1500 кг картофеля. Она чистила даже самые мелкие клубни, которые с трудом поддавались ручной обработке, при этом в отходы уходило только 3%, а значит бопъше клртосЬеля сдавалось дггя еды Раньпк команда
   
двадцать пять человек чистила эту норму целую ночь, отходов было до 25%, да еще приходилось эту ораву чистильщиков обеспечивать дополнительным пайком. В ту пору чистка картофеля была желанной работой. Многие немцы были помешаны на картошке и не хотели верить, что ее питательность э три раза ниже, чем у русского черного хлеба, а некоторые отдавали свой черный хлеб за картошку. Конечно, мы сознавали, что в картошке содержатся важные для нашего ритания соли и витамины» но в ней было мало калорий, а калории для нас были очень важны. За время плена многие из нас хорошо научились оценивать наш паек по калорийности и другим параметрам. Это помогало выживать.
  Я уже упоминал, что каждая лампочка, каждый инструмент, каждый мотор были украдены пленными на фабрике, правда, с ведома, а часто и по желанию охранников. На фабрике, например, цеха были освещены гирляндами лампочек. Если в лагере требовалась лампочка, то здесь она или исчезала, или заменялась перегоревшей. Специализировавшиеся на этом пленные контрабандон выносили даже моторы мощностью oj 1,5 до 16 квт> хотя в проходной всех подвергали тщательцому контролю. «Контрабандисты», или «организаторы», как их называли, вознаграждались хлебом из лагеря.
   Среда^ нас,был инженер^ХрДлияка, позже он, кажется, стал президентом Рабочей палаты в Вене, а до войны, говорят, работал в России. Он сконструировал наши кухонные машины. Рассказывали, что для русских он создал машину для уборки сахарной свеклы.
  Так как надобность в постоянном лагерном электрике, за исключением необходимости в общем наблюдении, практически отпала, а я уже набрался сил, мой друг из Грюнбурга помог мне устроиться на фабрику. Я уже давно хотел пойти туда работать, ведь там платили деньги, но слабость организма не позволяла это сделать, к тому же в лагере хватало электротехнических дел. Теперь все изменилось, и меня направили на работу в бригаду, работавшую в слесарной мастерской. Однако первым моим заданием стало участие в доставке в соседние помещения нескольких несгораемых шкафов, высотой примерно 2 м, шириной 1 м и глубиной 60 см. Они были сделаны в нашей мастерской из семимиллиметрового стального листа. Не знаю, сколько они весили, но тяжесть была неподъемная, двенадцать человек, взявшись за штанги, просунутые под первый шкаф при помощи кругляков, смогли лишь на мгновение оторвать его от пела. Сдвинуть же с места не удавалось. Бригада состояла из немцев и венцев, командовали венцы. Все вновь и вновь раздавались команды на венском диалекте, как при перекатывании вин
   
ных бочек: «Хб...рук! Хо...рук! (И...раз! И...раз!), Взяли! Взяли!» Но никак не получалось, чтобы все двенадцать человек поднимали свои штанги одновременно. Это не удавалось из-за разной величины плеча, и, кроме того, все поднимали с разной силой, в любом случае невеликой. Рабочий процесс напомнил мне строительство пирамид древними египтянами. У них была та же проблема, и они, как мы предполагаем, решали ее путем перекатывания глыб по цилиндрам. Убедившись в нашей беспомощности, я сказал товарищам, что нам надо поступить, как древние египтяне: положить на пол пару деревянных рельсов, а поперек — кругляки диаметром 5—10 см и длиной примерно метр, получится деревянный настил с подвижными роликами-катками. Для транспортировки необходимо с помощью багра поднять стальной шкаф и подсунуть под него кругляки, а затем, как на колесах, передвигать вперед. Но надо следить, чтобы под шкафом всегда было достаточное количество катков. Поэтому освободившиеся позади катки и доски-«рельсы» следует тут же переносить вперед и укладывать новый отрезок пути. Мне удалось всех убедить в преимуществе этого способа. Мы быстро нашли доски с катками, и шкафы были переправлены к месту назначения сравнительно малыми усилиями. Мой совет, который существенно облегчил работу, удостоился похвальных слов: «Вы, ученые умники, слишком ленивы, чтобы работать!» В этих словах я узнал особый «шарм» венцев.
   Транспортировка стальных шкафов была разовым зада
нием. Обычно мы выполняли всякие слесарные работы.
В мастерской были разные механизмы и станки: токарные,
сверлильные, шлифовальные, тиски, Приборы для электро-
и автогенной сварки и много всякого инструмента. Работа
меня захватила, хотя вся техника была старой и запущенной
и к концу дня ты был весь в грязи. Рабочая обстановка была
неплохой, работали обычно вдвоем или втроем. Большинство
членов бригады знали слесарное дело. А я как подмастерье
учился обращаться с пилой по металлу, работать напильни
ком, зубилом, нарезать резьбу, высверливать и выкручивать
сломанные стержни болтов, сверлить на станке отверстия
диаметром до 10 мм. Я быстро овладел этой операцией: сна
чала в нужном месте кернилось углубление, чтобы не со
скальзывало сверло, потом плавным нажимом на рычаг опу
скалось сверло, и когда оно прошивало деталь, надо было
быстро ослабить нажим. Дело немудреное, но требующее
внимания. Если передержать нажим, деталь может закру
тить, а это грозит увечьями. При сверлении мы всегда ме
нялись, сначала один из нас нажимал на рычаг, а затем дер
жал деталь Кажлый был в и \1ател* TT*TCIо че случалось
   
   Однажды мне дали в подручные двух северных немцев Мы сразу не понравились друг другу Один из них, невысокий черноволосый парень лет двадцати, все время выпенд-ривался, что привело к драке между нами. Правда, для настоящей драки у нас не хватило сил, к тому же нас быстро разняли товарищи. Другой немец был старше нас, но очень тупой и упрямый. Некоторое время мы сверлили поочередно в привычной манере. Нажимая на рычаг^ я, как всегда, подавал сигнал: «Осторожно! Проходит!» и сразу ослаблял усилие, так что отверстие безупречно просверливалось до конца. Затем за рычаг взялся блондин, а я держал металлическую деталь. Я видел, как сверло проникало все глубже и скоро должно было пройти насквозь, поэтому сказал ему: ,«Не на-легай> проходим». Но он нардчно нажимал сильнее., Сверло прошло, захватило и закрутило деталь, я не смог ее удержать, и она своими 'острыми краями сорвала мне кожу с кончиков пальцев правой руки. «Ты мог бы быть внимательнее» — это все, что я ему сказал. Но вместо извинения услышал ругань: «Вы, австрийцы — глупый народ, плевать на вас охота». Пальцы сильно кровоточили, их перевязали бинтом из аптечки мастерской, и ^некоторое время я не работал.
   После этого я снова пришел в слесарную мастерскую и гтад.. *рнботать вместе с ^яидотероя* •» художествеяной* щовки Крафтом из Саксонии, Из алюминиевых пластин, медных отходов и использованных снарядных гильз он изготавливал красивые люстры для русских. Было ли это его официальной работой или только заданиями для «мастера» (русские тоже употребляли слово «мастер» для заводского умельца), сказать .не могу. У него я научился штамповать алюминиевые ложки, которые хорошо шли «а рынке. Из тонких кусков алюминия я наловчился с помощью Крафта делать портсигары и украшать их красивым цветочным орнаментом. Для этого он изготовил из стали простые пуансоны, * на которых были прямая линия, точка, дуга, другие знаки, посредством которых он ударом молотка мог делать все орнаменты. Например, пользуясь слегка полусферическим луансоном, он получал красивую рельефную поверхность. Я видел, как, стоя у наковальни, он изготавливал великолепные решетки из раскаленной стальной полосы. Было интересно наблюдать за его ювелирной работой с необработанным материалом: железом, кусками и обрезками меди и алюминия.
   В этой мастерской я овладел также электросваркой. Для защитил глаз использовался щиток с темным стеклом. Однажды меня так увлекло наблюдение за процессом сварки, что я обжег глаза и на следующий день не мог их открыть Тогда мне дани мазь, и черс? день я уже годился для работы
   
Особенно опасной была работа с большими наждачными кругами Они были настолько изношены, что в любой момент могли разлететься на куски Я видел, как курильщики, в том числе и русские, прижимали к большому кругу стальной прут, раскаляли его и прикуривали На круге уже образовалось несколько глубоких канавок, Однажды один немецкий пленный пренебрег техникой безопасности и стал работать без защитного &ожуха* Круг неожиданно раскололся и распорол ему живот. Человек умер на месте.
  * Уже глубокой -осенью шам приказали помочь в монтаже отопительного котла в новой котельной. Мне это было очень интересно, так как я учился гнуть трубы, придавая *им самые различные очертания. Для этого всегда имелся шаблон. Мы гнули трубы диаметром от полудюйма до двадцати дюймов одним и тем же методом. Делалось это так. Отрезали трубу нужной длины. Разводили огонь под железным листом, на него насыпали мелкий песок и раскаляли до * тех пор, пока песок не станет совсем* сухим. Один конец пгрубы закрывали деревянной пробкой, а через другой в трубу засыпали песок и тоже затыкали пробкой. После этого трубу в месте сгиба нагревали до тех'пор, пока она не раскалится, а затем медленно и*юстор0жн0шшбалиг прижав юдцишпййдрическоыгу предмету/ и такщм ^образом добивались «ужной «конфигура-ции. При этом те части * трубы, которые нада было оставить прямыми, постоянна охлаждались,холодной шодойгНПод руководством русского Г мастера это дел^лосьмгак искусно, что я не помню ни одного неудачного случая. Толстые трубы приходилось нагревать и гнуть несколько дней, при этом огонь поддерживался даже ночью. Сгибали трубы обычно вокруг забитого столба из твердой древесины, который тоже постоянно поливали водой. К моему удивлению, нам поддавались даже большие трубы.
   У меня вновь начался тяжелый дизентерийный понос, и меня отправили з^лазарет. Повое держался 'более 2-х недель и так меня измотал, что я с трудом вставал. Чтобы подняться с нар, мне приходилось призывать на помощь всю силу рук. Об отжиманиях и приседаниях, которые раньше были ежедневной гимнастикой, це могло быть и речи. Слабость не позволяла мне вставать до самого выздоровления. Почувствовав себя лучше, я опять попробовал сделать упор лежа, но вначале мне это не удавалось, я падал, приседания получались немного лучше. Правда, руками приходилось держаться за оЪоры нар Понемногу я все же набирался сил и окреп, потому что не прекращал гимнастических упражнений
   Вскоре я начал работать, иногда приходилось работать даже то ка Мне приносили н пгпр«рчп ~>лек шрпборы,
   
кипятильники, выключатели, штепсельные розетки, и я чинил их прямо на одеяле, а когда поправился, то смог и устанавливать их. Из лазарета меня выписали неработоспособным, нуждающимся в отдыхе и сразу назначили лагерным электриком.
   Осень была на исходе, стало очень холодно, темнело рано, поэтому сильно увеличилось потребление электроэнергии и начались повреждения в осветительной сети. Надо учесть, что ток вырабатывался на местной электростанции, которая приводилась в движение одноцилиндровым дизельным двигателем на сырой нефти. Электроэнергия тратилась неэкомно. Из-за дефицита бытовых лампочек снова появились гирлянды ламп от грузовых автомобилей, лампы соединялись в основном последовательно и выдерживали напряжение в 220 вольт. Осо0ую проблему создавали в лагере кипятильники, которые потребляли много энергии, но вести с ними борьбу было бесполезно, собственно говоря, ее никто и не вел в тех условиях.
   Пришла зима. С каждой ночью становилось все холоднее. Русские выдали нам зимнюю одежду: настоящие русские валенки без единого кусочка кожи, стеганки, ватные штаны и меховые шапки. Я получил белую сибирскую шапку из овчины и немецкую шётную куртку с капюшоном, которую; при суровом морйзе и вьюге натягивал на ватник и на меховую шапку, открытыми оставались только глаза, кончик носа* и часть Щек. За махорку я приобрел варежки из заячьего меха. Все пленные были одеты очень тепло. Несмотря на хорошую экипировку, зима доставила мне много хлопот и тревоги. Снова у меня начался понос, я попал в лазарет и потерял место лагерного электрика. Правда, на этот раз я болел не так долго, но выписали меня как непригодного для работы.
   На пороге было Рождество, хотелось хотя бы очень скромно его отпраздновать. Мне удалось за 30 рублей, заработанных на заводе, купить небольшой кусок копченого сала. Эта скромная снедь напомнила мне о родных краях, о той поре, когда я ездил на каникулы в деревню к родственникам. Неужели там все по-прежнему? Вернемся ли мы домой хотя бы относительно здоровыми? Несмотря на все перипетии, меня никогда не покидала надежда, я твердо верил, что вернусь домой, но только в 1946 году, как предвещал мне сон в ночь на 2 мая 1941 года. Русские отмечают Рождество еще по старому, юлианскому календарю, когда мы празднуем Крещение. Поэтому во время нашего^Рождества у них были обычные рабочие дни. Но в лагере среди пленных царило праздничное настроение, к которому мы привыкли с детства.
   Зима оказалась очень холодной, к тому же температура резко менял<'<~т ( t пчя [ температуре миьус 10 15° было
   
пасмурно и шел снег. Затем усилился северо-западный ветер, прояснилось, температура стала постепенно понижаться, а при минус 30° ветер совсем прекратился. Большие морозы стояли около недели. Затем начал дуть юго-восточный ветер и постепенно теплело, температура даже поднялась выше нуля и достигала в солнечные дни плюс 10е. Снег начал таять и везде образовались лужи. Потом в течение недели установились морозы до минус 20°. Такой цикл составлял четыре недели и длился вплоть до конца марта. А потом быстро наступила весна. Снег таял быстро, везде появились лужи и маленькие озера, земля не успевала впитывать воду, и все утопало в грязи.
   Наше лагерное руководство учло особенности этой зимы, особенно температурные колебания, и позаботилось о том, чтобы пленные не болели из-за мокрых: валенок. Как только наступала оттепель, нам меняли валенки на ботинки. Валенки просушивались в дезинсекционной печи, н котда опять начинались морозы, выдавались снова, а ботинки сушились. Смена обуви происходила обычно вечером, после раздачи еды. Мы думали, что всем этим обязаны* новому лагерному руководству, но много позднее узнали, что тут проявил инициативу доерклго из, тодковых пленных, работавших в лагерном управлении, а русские оказали им содействие.
   Однажды вечером — 8 ноября 1944 грда — меня вызвали в русский офицерский клуб. Мне сообщили, что офицеры собрались, чтобы отметить праздник, а освещение было слишком плохое. Л зашел в праздничный зал и едва разглядел офицеров, уныло сидевших за праздничным столом: люстра в середине зала почти не давала света. Они попросили наладить освещение, чтобы нормально провести свой праздник. Я сразу обнаружил, что напряжение тока упало наполовину, как и в прошлом году, и сказал, что необходимо заменить лампочки, рассчитанные на 220 вольт, 110-вольтовыми, Лампочки сразу появились, я произвел замену, офицеры обрадовались хорошему освещению, пожалуй, самому яркому в радиусе действия нашего трансформатора. Я предупредил, чтобы сразу после празднования лампочки заменили старыми. Офицеры были очень благодарны, говорили, что я не дал угаснуть праздничному настроению.

No comments:

Post a Comment