8 Франц Запп Сталинградский пленник

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1945 гол

Конец войны близок 1

   Новый год начался с сильных морозов. Для лагерного электри&а работы было * мало, меня признали трудоспособным и послали на фабрику подсобным рабочим. Там нашей задачей была переноска пустых ящиков из-под боеприпасов. На одно плечо клали два ящика общим весом Примерно 25 кг, а на другое — палку для поддержки ящиков снизу. Их йеобходимо 'было перейосить из Одного 'цеха в Другой, то есть проделывать немалый путь, и притом быстрб. Мы подсчитали, что нам нужно будет пройти примерно 25 км. В 17 часов, йосле конца работы, когда мы уже совсем устали, нашей бригайе было дано особое задазние. Мы 'должна бь*ли отправйтьсй на железнод6рЪжну1# платформу фабрики' и загрузить вагон бомбами. Это были такие же бомбы,гкакие русские с&моЛеты йа фронте сбрасывали на нас по йочам. У меня с этим связаны сймЫе 'плохие воспоминания, так как работа довела нас до смертельной усталости. Отработав Свои восемь часов, все другие бригады отправились домой, а нашей работе, казалось, не будет койца. Еще то*шо помню, как кроваво-красное солнце, заходящее за горизонт, опускалось очень медленно, но я знал, что оно обязательно' сядет, утешая себя мыслью, что и работа когда-нибудь кончится. Я занимался непривычной для меня примитивной работой. Наш бригадир, немец, как и русский мастер, бели себя по-хамски. Они обходились с нами невежливо и грубо, особенно это было Заметно, кдгда мы просили их о каком-либо одолжейии. Нам, пленным, не разрешалось ходить за покупками на «черный рынок». Обычно это делали для нас русские мастера, для чего брали с собой наших бригадиров. До сих пор все делалось честно, никто нас не обманывал Но наш тогдашний мастер не брал с собой бригадира, а деньги за покупки принимал, однако либо ничего не приносил, либо требрвал двойную цену Полученные деньги он, видимо, оставлял себе и грубо отмахивался, если ему напоминали о них, или вообще отпицал получение денег

   

   На свое счастье, в этой бригаде я пробыл только две недели. Искали электрика в мастерскую, которая занималась капитальным ремонтом слаботочных генераторов- стартеров, осветительных генераторов для автомобилей и тракторов, а также электромоторов и генераторов сильного тока. Сначала туда назначили только профессионалов. Из-за примитивного оснащения мастерской многие работы приходилось делать вручную, а многие электрцки этого не умели, так как привыкли* работать только с помощью специальных механизмов. Рабочих рук не хватало. Так я и мой помощник Зепп Лей-тенбауэр попали на предприятие под названием «Сельэлект-ро». Оно находилось не на заводе, а в одном из ближних сел. Правда,-несколько километров приходилось идти пешком и выходить еще затемно, часто при трескучем морозе, но мы были не единственными на улице. Мы проходили через учебный армейский плац, видели новобранцев, ползущих по-пластунски по снегу при ледяной снежной буре. Мы думали при этом, что находимся в лучшем положении, так как работаем в теплой мастерской и выполняем достаточно интересную работу. Вначале? мы демонтировали отработанные стартеры неисправных машин, осветительные генераторы автомобилей и тракторов, разбирали, чистили и после ремойга^дет&лей опять собирали. Мы учились не только бережно разбирать такие агрегаты, обновлять подшипники, устанавливать новые обмотки в коллекторах, которые были обработаны на токарном станке, но и вычищать промежутки, чтобы имеющаяся там слюда опять становилась изолятором. Я научился также бескислотно припаивать присоединительные клеммы перемотанных сердечников к пластинкам, для этого мы клали сердечник для разогрева на теплую печь. С нами работали двое пленных, которые занимались обмоткой магнитов осветительных генераторов и их сердечников, а необходимые для этого провода предварительно изолировали в мастерской лаковым покрытием. Один наматывал провод на сердечники и магниты для электродвигателей мощностью до нескольких киловатт. Другой все обмотки проверял самодельным простым прибором, выясняя, нет ли в них короткого замыкания, хотя каждый слой был проложен гуттаперчевой изолирующей пленкой. Приходилось также перематывать трансформаторы. Лучше всего справлялись с работой те мастера-любители, которые и дома работали не в лучших технических условиях. Обстановка в мастерской поначалу была хорошая, даже наш бригадир из Слшезии, который до сих пор не уяснил, кем себя считать — немцем или поляком, не внушал неприязни. Только уж очень он старался угодить русским

   

   Когда производство было налажено, русские решили повысить норму. При такой работе это было очень затруднительно, так как мы имели дело только со старым изношенным материалом, работа с которым в различных случаях требовала разных усилий и затрат времени. Любителя мастерить трудности не пугают, главное для него - достичь результата, не считаясь со временем. А русские не хотели признавать различную затрату времени и повысили норму, что привело к увеличению брака. Я не был свидетелем дальнейшего развития событий в «Сельэлектро», так как с наступлением весны опять стал лагерным электриком.

   Хотелось бы еще описать нашу встречу с верблюдом. Большой верблюд с длинной, косматой шерстью в сосульках привозил нам ежедневно обед на санях, похожих на те, которые у нас дома использовали женщины для доставки продуктов на базар. Такие сани обычно тянула женщина вместе с весело лающей собакой, что не доставляло им особого труда. Вес нашей еды вместе с посудой на верблюжьих санях составлял максимум 30-40 кг. Верблюд обычно устраивал настоящий спектакль: кричал, брыкался, скалил зубы, разъяренно глядел на нас своими налитыми кровью глазами и ни в какую не желал тащить сани. Может быть, он считал это недостойным дяя*себя занятием и терпеть готов был только* седок^Встре-чая порой людей с явно завышенной самооценкой, я вспоминаю этого верблюда.

   Как уже говорилось, зима выдалась очень 'Холодной, ночи были для нас непривычно звездными, так как воздух имел минимальную влажность. Луна тоже сияла зачастую так ярко, что, казалось, можно было различить каждый бугорок на ее поверхности. Ежедневно мы возвращались в наш барак очень уставшие, ели свою вечернюю кашу, суп, рыбу я*пили чай, если он был, в противном случае довольствовались кипятком без заварки. Весь день у нас не было потребности выйти по нужде, так как наши сердца были ослаблены, чтобы поддерживать нормальную деятельность почек. Бараки, несмотря на холод, не отапливались, а только слабо освещались. Поэтому мы рано ложились на свои двухярусные нары, под одно-единственное одеяло. Мы вынуждены были спать в одежде или накрываться ею, а поверх клали одеяло. Я предложил Зеппу Лейтенбауэру спать рядом, чтобы можно было укрываться двумя одеялами. Таким образом в эту зиму мы мерзли меньше других. Мы спали в тепле, но не в «пылу», так как сексуальных желаний^друг к другу никто из нас не испытывал, да и были мы слишком ослаблены, чтобы что-то такое ощущать.

   В эту вторую зиму нашего плена, когда почти каждый уже отек от голода, нам приходилось, как и в проиг юм году,

'00

бегать морозными ночами к новой, сооруженной из жести уборной за пределы барака, а утром совсем обессиленными идти на работу. Но лагерное руководство на этот раз быстро среагировало на наше предложение установить у входа в каждый барак деревянный чан, который по мере наполнения дежурные относили бы к отхожему месту. С некоторого времени начальство стало заботиться о том, чтобы пленные за CBOIQ работу на производстве получали бы как можно больше процентов (стахановская система), а для этого они должны быть работоспособными. Теперь следили за сменой обуви в зависимости от перемены погоды. Мы получали каждый раз сухие валенки или сухие ботинки. ^Чувствовалось влияние наших представителей, работавших в управлении.

   В феврале, в очень холодный день, .русские созвали нас

по особо важному для них поводу. Нас информировали о

создании «Организации Объединенных наций». Нам прочи

тали все параграфы устава ООН. Выслушивать их пришлось,

стоя на сильном морозе, мы даже боялись .обморозиться и

приняли информацию без особого энтузиазма. *

   Когда наступила весна, русские часто приносили нам оперативные сводки и постоянно информировали о военнрм положении. Mbi узнавали'О немецких потерях, о постоянном отступление вермахта, причем нам сообщали о каждом городе, которым овладели русские или их * союзники. Эти сообщения вначале принимались скепти^^ес^и, >но»затем им стали верить и шее <болыпе*Фбсу,&дали их. Это повлекло за собой пробуждение австрийцев от той летаргии, в которую вверг их Гитлер насильственным присоединением и последующей войной. Появилась новая надежда на воссоздание независимой, свободной Австрии. Немцы нас часто втягивали в жаркие дебаты, осыпали упреками, что сейчас, когда война явно проиграна, мы не хотим встать на их сторону. Но ведь это естественно, возражал я, так как у нас силой отобрали свободу и ввергли в войну, которая была нам не нужна и которую мы всегда, как и многие немцы, осуждали. Кроме того, мы не бодшаны» которых можно заставить принять сторону тех, кто всегда помыкал нами. В ответ я услышал, что это не так: скорее уж немцев угнетал один неистовый австриец. Я продолжал спорить: хотя Гитлер родился в Австрии и провел там детство и свои школьные годы, а затем в Вене безуспешно пытался чего-то добиться в жизни, он всегда отвергал Австрию и даже уклонился от службы в австрийской армии. Во*время Первой мировой войны он служил в немецкой армии, стал ефрейтором и был награжден Железным крестом. Командир, вручивший ему Железный крест, в эту войну комапдова т 44-й п/ \с той ши ^ в Ж'}/отт с i ч нл

   

и я. После Первой мировой войны Гитлер занимался политической деятельностью в Германии, а не в Австрии. В крепости Ландсберг, будучи заключенным, он написал свою книгу «Майн Кампф», основал нацистскую партию вместе с штурмовыми отрядами и карательными службами, а затем создал немецкий вермахт и напал на Австрию, которая стала первой его жертвой. Хотя многие австрийцы вначале и приветствовали его, как создателя Великой германской империи, однако на деле она выглядела совсем не так, как они себе представляли. Вместо свободы и лучшей жизни нас ожидали насилие и подавление всякого инакомыслия, полицейский сыск, тюрьмы, смерть и концентрационные лагеря, а относились к нам как к колониальному народу. Из нашей страны тоже сделали милитаристское государство. Но вот наступило отрезвление.

  Все время спорили о том, что нам, австрийцам, следовало делать, когда Гитлер 13 марта 1938 года вступил в Австрию. Мы, австрийцы, восхищались всем, что совершали немцы. Только возрожденный Гитлером милитаризм с СА и СС нам не нравился, хотя и у нас имелись радикальные военные формирования — хаймвер и республиканский шуцбунд. Лишь очень немногие, даже из правоверных нацистов, читали «Майн Кампф» и сочинения Розенберга. Во время учебы в Вене я вел многочисленные споры со своими противниками, чаще всего с преподавателями. Я им зачитывал соответствующие пассажи из «Майн Кампф», но они не хотели слушать, их единственный аргумент состоял в том, что я слишком молод. Я видел, конечно, бедственное положение громадной армии безработных. В то же время тот, кто имел работу, хорошо получал за нее. Правительство Дольфуса и его преемника Шушнигга начало создавать рабочие места, привлекая государственные средства, и при этом снизило австрийский золотой стандарт на 25%. В Австрии по желанию можно было тогда получить в кассе банка 100 шиллингов банкнотой или золотой монетой. Существовали валютные залоги с начислением 8%. Строилась дорога через Гросглокнер-ский перевал, которая была открыта в 1935 году. В Линце и Вене построили высокоскоростные дороги, а также — многие отрезки федеральных дорог. При этом частично использовался и труд помещенных в лагеря нищих и бездомных. Но Гитлер установил въездную пошлину в 1000 марок, которую должен был платить каждый немец, желающий провести отпуск в Австрии. Одна имперская марка равнялась тогда 1.32 шиллинга, что соответствовало стоимости 1,5 л пива в Клос-тсргофе и 1,3 часа работы каменщика. 1000 тогдашних имперских марок — это примерно 40 000 шиллингов сегодня.

192

Иностранный туризм в то время имел большое значение для бюджета. Наша стальная индустрия, «Альпипе 1\1онтан», была в немецких руках и не получала из Германии заказов, поэтому вынуждена была увольнять рабочих. Ежедневно в телефонных будках и перед витринами еврейских магазинов взрывались бомбы, подложенные нацистами. 25 июля эсэсовцы пытались устроить путч в государственной канцелярии и застрелили австрийского федерального канцлера Дольфу-са, но не были поддержаны СА.

   Это было первое поражение Гитлера. Он был разгневан и отрицал свою причастность к этой акции. Он не хотел второго поражения, когда Шушнигг, после своего воззвания в Оберзальцберге. срочно назначил референдум по вопросу присоединения Австрии к Германии.

   Поэтому Гитлер и воспрепятствовал его проведению внезапным вторжением в Австрию 13 марта 1938 года.

   Я не уставал утверждать, что если бы Гитлер проиграл референдум, он все равно направил бы войска в Австрию. Если бы мы оказали сопротивление, это повлекло бы за собой международно-правовые последствия. Разумеется, не обошлось бы без жертв, но не таких громадных и бессмысленных, как во Второй мировой войне. Гитлеру не удалось бы гак просто включить австрийцев в свой вермахт, а каждый, кто вступил бы в него, считался бы коллаборационистом. Именно так обстояло дело во Франции, Голландии и Бельгии после их оккупации. Война могла бы закончиться заслуженным освобождением без оккупации державами-победительницами.

   Политическое положение Австрии в то время было очень сложным. У нас была великогермански ориентированная социал-демократическая партия, кстати, с самой радикальной программой из всех социалистических партий Европы. Но ее вожди, несмотря на пламенные воскресные речи, которыми они провоцировали и пытались запугать своих противников, совершенно обуржуазились. После событий 12 февраля 1934 года эта партия, вместе со своей собственной армией — республиканским шуибундом — была распущена и запрещена и питала злобу к правительству Шушнигга, опиравшемуся на Муссолини и фашиствующий чаймвср, собственные военные формирования Штархемберга, Пфримера, Штайлле, а хрис-тианско-социалистическая часть партии стремилась к созданию в Австрии сословного государства. При этом постоянно предпринимались попытки восстановления монархии, как в Венгрии. Тут впервые была пущена в ход концепция исконности австрийской нации, утверждалось, ч го в силу более ранней принадлежности к «Священной римской империи

   

германской нации» австрийцы являются и самыми истинными из немцев.

   Но в правительстве Шушнигга министерское кресло занимал навязанный Гитлером в Оберзальцберге предатель австрийских интересов Зейс-Инкварт. Усилия Шушнигга прийти к соглашению с социал-демократами не дали положительного результата. Но тут вмешался Гитлер, который после договоренности с Муссолини об уступке Южного Тироля сорвал референдум, введя свои войска в Австрию 13 марта 1938 года, так как после событий 25 июля 1934 года он мог ожидать от австрийцев чего угодно. Федеральный канцлер и Верховный главнокомандующий Австрии не отдал приказа о сопротивлении вторжению, ссылаясь на то, что стремился избежать кровопролития. Это казалось мне нелогичным, потому что в 1934 году федеральная армия получила приказ об открытии огня, хотя имела дело с внутренним врагом. Почему же не последовало такого приказа в 1938 году, когда речь шла о внешнем враге, угрожающем независимости страны? Однако, как видим, не было референдума и не было приказа о сопротивлении. Общественное настроение австрийцев страдало двойственностью, и поначалу они примирились с оккупацией. Потом расправы эсэсовцев над евреями в «хрустальную ночь» с 9 на 10 ноября показали сущность гитлеровского режима во всей его жестокости и разбудили от летаргии многих людей у нас и в Германии, но не во влиятельных кругах других стран, продолжавших идти на уступки Гитлеру. Неужели политики других держав не видели агрессивной политики Гитлера, а евреи были так слепы? Неужели никто из них не читал «Майн Кампф» с рассуждениями об «окончательном решении»? Или книг Пауля Хай-дена «Путь Гитлера к власти» и «Один против Европы», в которых описаны бесчеловечные методы Гитлера и поддержка его крупным капиталом?

   Прочитав эти книги, я пришел в ужас. В «Майн Кампф» указывалось, что задачей прессы является распространение нужной для партии информации. Как бы далека ни была она от истины, в нее поверят, если ее часто повторять.

  Многие вынуждены были задуматься о том, как можно противостоять жестокой силе. Я пошел по пути пассивного сопротивления, насколько это было возможно. В самом начале я хотел эмигрировать, но не получил паспорта, потому что был военнообязанным. Несмотря на новый режим, я пытался выхлопотать у земельного правительства обещанное мне ранее, еще до вступления немецких войск, место работы; в администрации у меня были друзья. Но я не вступал ни в партию, ни в СА, НСП и СС и даже отказался от чиновни-

194

чьей службы, когда мне ее предложили, иначе я должен был бы присоединиться к ним или вступить в партию. Как дипломированный инженер я располагал большей свободой в этом смысле, нежели как юрист. Я часто бывал на выездных работах, а так как нигде не состоял, то мне вменялось в обязанность проходить доармейскую подготовку в СА по воскресеньям, куда меня обычно вызывали повестке*!. Когда приходила такая повестка, жена сразу давала мне знать, и я просил директора строительства письменным распоряжением направить меня на неотложную выездную работу. Так как по вызову я не являлся, за мной приходили из СА, но не заставали дома. Жена говорила, что она сама меня почти не видит, так как я постоянно нахожусь в командировках на срочных работах. Постепенно они отстали. Однажды начальство решило послать меня на курсы шоферов, но когда я узнал, что в армии требуются водители грузовиков, то сразу прекратил учебу. Точно так же я повел себя, когда искали лыжников, хотя достаточно хорошо ходил на лыжах. Наконец, меня призвали в армию, и один человек из СС принял мои строительные объекты.

   Я попал в подразделение связи, восемнадцать месяцев служил радистом и стал ефрейтором, каковым и оставался до конца, так как не стремился в унтер-офицеры. Я всегда следил за тем, чтобы своим поведением не вредить товарищам. Я не чувствовал себя связанным военной присягой, потому что служить в немецком вермахте меня принудили, а отказ означал бы верную смерть. Никто не заметил, что, стоя в торжественном строю, я не произносил текста присяги. Пленение русскими в Сталинграде было для меня желанным концом принудительного участия в военных действиях немецкого вермахта. Окончание войны принесло освобождение и оккупацию страны четырьмя державами, что явилось, к сожалению, неизбежным следствием войны, в которой многие австрийцы повели себя не лучше, чем немцы и эсэсовцы. Я слышал от товарищей из Австрии, особенно из Вены, что во Франции, немецкое командование позволяло им «делать все, только не попадаться!»

   Гитлер и его режим безусловно не имели бы успеха, если бы каждый, кто не принимал его, вместо «исполнения долга» поступал бы так, чтобы не делать ничего сверх необходимого, поскольку собственная совесть важнее исполнения долга.

   Я все время подчеркивал, что в австрийском вермахте я приложил бы все силы, чтобы стать офицером, хотя ненавижу жизнь по команде. Не отвергаю я и присягу, но она должна приниматься добровольно. Каждый человек должен ясно понимать, что будучи гражданином любого государства он обя-

193

зывается служить ему в случае внешней угрозы. А если не хочет, пусть выбирает другую страну, где этого не требуется.

   Не все соглашались со мной, но многие задумались о том, всегда ли правильно поступали.

  Эти дискуссии, как правило, собирали много людей, среди них я часто видел немецкого обер-лейтенанта из Рейнской области. Когда мне пришлось отбиваться от многих оппонентов, он вступил в спор и признал мою правоту в отношении немецкого гнета. Он сказал, что был в оккупированной Хорватии, которая когда-то относилась к Австро-Венгрии. Он нашел общий язык с хорватами, и они часто дискутировали. Они говорили, что их предки когда-то жили под властью Австро-Венгерской монархии, к которой добровольно присоединились для защиты от турок, но затем были разочарованы. При разделе монархии в 1864 году они оказались в венгерской части империи и почувствовали себя угнетенными. В 1918 году, когда монархия развалилась, они вместе с сербами и словенами основали свое государство. И тут австро-венгерский гнет сменился сербским, и снова хорваты почувствовали крушение надежд. II вот немецкие «освободители» пообещали им собственное государство, что на деле обернулось немецкой оккупацией. Так что теперь они на собственном опыте знают, что такое угнетение.

   Некоторые с удивлением спрашивали меня, что я, собственно, имею против Гитлера. Он же навел порядок и заботился о лучшей жизни. «Вот именно,— говорил я,— каждый свиновод беспокоится о хорошем хлеве и сытном корме для своей скотины, прежде чем пустить ее на колбасу. Вы же сейчас именно в этом положении, вас обрекли на плен, и вы не знаете, попадете ли когда-нибудь домой целыми и невредимыми. Пора бы об этом задуматься. Сколько миллионов легковерных уже лежат в земле! Война рано или поздно закончится, жизнь будет продолжаться без Гитлера и нацистов, мы тоже, может быть, будем опять дома, а австрийцы опять станут свободными».— «Если мы вернемся домой, тебя вздернут как изменника!» — кричали мне.— «Этого уж точно не случится, мы никогда больше не позволим вам напасть на нас, а в страну пустим только тех, кто будет вести себя как подобает гостю, а не как колонизатору!» — отвечал я.

   Приближающийся конец войны \силил размежевание пленных. Немцы пытались сплотить соотечественников вокруг «Новой Германии», что очень поощрялось русскими. Румыны, которые еще раньше тяготели к обособлению на языковой почве, еще более усиливали свою национальную тр\ппу, а хорваты уже исчезли из лагеря. Теперь и австрийцы, которых в лагере было примерно сто двадцать человек, спло-

19G

тились более тесно, не давая себя втянуть в споры и трения с имперскими немцами. Вначале мы основали общий немецкий хор (без инструментального сопровождения) и пели многоголосные народные песни. Руководителем хора был мюнхенский профессор музыки Керних, а когда он уехал домой, его место занял тирольский преподаватель математики Пухвальд. Потом был создан австрийский хор. Я пел вторым басом в австрийском хоре и одновременно — в немецком, против чего никто не возражал. Мы с немцами не были врагами, хотя отдельные немцы враждовали с нами. Постепенно у нас образовался маленький круг земляков, которые почти ежедневно собирались после ужина: Харрер, Карл из Грюн-вальда, доктор Вагнер из больницы Франца-Иосифа в Вене, Лео Пухвальд из Тироля и я. Это был круг, в котором можно было говорить обо всем — содружество совершенно откровенных собеседников, какое едва ли возможно дома. Все мы ничего не имели, кроме жизни, сохранить которую нам пока удавалось. Мы уже так много испытали на себе и осознали, как мало нужно человеку, когда он умеет ценить саму жизнь. Ибо сам факт существования жизни является чудом природы, тем более, что оно совершается в узких температурных границах от 4-50 оС до -50 оС. Ниже температуры 273°, то есть ниже абсолютной нулевой точки, заканчивается любое молекулярное движение, а внутри небесных светил температура достигает миллионов градусов. Поэтому жизнь нужно беречь, как чудом зажженный огонь, даже если она только теплится. Жить — значит преодолеть все проблемы, которые ставит сама жизнь. Смысл нашей жизни не только в материальном удовлетворении, а в постоянном преодолении возникающих трудностей, в крепнущем чувстве уверенности, что разрешимы все проблемы: как сегодняшние, так и грядущие.

   Однажды вечером, собравшись у Вилли Харрера, мы заметили, что суп и кашу он ест не своей обычной деревянной ложкой, как было до сих пор, а какой-то благородной, даже изысканной, похожей на серебряную. Мы спросили его, кто ему дал такую красивую ложку и действительно ли она серебряная. «Да,— сказал он,— вы будете удивлены, но она действительно серебряная. Я ее вчера выменял на свою деревянную у унтер-офицера Нагеля. Вы же его знаете, у него собственная бригада на заводе. Каждый день он проходит через контроль, когда возвращается в лагерь, бригадиров обычно не обыскивают, а его обыскивали неоднократно, и ему приходилось идти на разные ухищрения, чтобы спрятать ложку. Вчера он мне об этом снова рассказал при встрече. Его опять обыскивали, и лишь случайно ему удалось уберечь

197

ло^ ку Ему оч< нь нс хейзел, чгооы л а ложка, которую он взял в качестве сувенира в одном из замков Франции, досталась русскому охраннику. Нагель сам предложил обменять ее на деревянную. Тебе, мол, все равно, тебя как офицера не обыскивают, да и из лагеря ты выходишь редко».

  Так они обменялись ложками. Харрер благополучно принес ложку домой и теперь намерен хранить ее как память.

   «Я убежден, что охранник не имел права отнимать ложку и его наказали бы, если бы Нагель пожаловался в НКВД,-сказал я,— Ему же ложка была необходима ежедневно для еды, другой у него не было, а лагерное управление никогда не выдавало пленным столовых приборов. В худшем случае, ее могли бы конфисковать, как ценную вещь, и положить в лагерном управлении на хранение, как собственность пленного с обязательным возвращением при отъезде домой, кроме того, взамен выдали бы другую ложку, хотя бы деревянную».— «Может быть, ты и прав,— сказал Харрер,— но Нагель никогда не осмелится жаловаться. Ты не допускал произвола и до сих пор цмеешь бритвенный .прибор и прочее, Я же хорошо помню, как ты отстаивал свои права перед часовыми».

   После своей неудавшейся »попытки к бегству я уже не мирился с превышением власти со стороны русских охранников, У меня все еще цаходидцсь аттестатах первых и вторых государственных экзаменов, семейные фотографии» зубная щетка, бритва с лезвиями, кистью и мылом, и брился я всегда сам. Капитан НКВД возвратил мне мои вещи и сказал, что я могу их себе оставить. Все это я носил в мешочке и не позволял его отобрать. Если что, я всегда ссылался на капитана НКВД. Но однажды рано утром нас так быстро подняли с нар, что я не успел взять свой мешочек, висевший рядом на стене, мне удалось лишь зажать в кулаке перочинный нож, который целую неделю я мастерил из куска стальной пилы и снабдил рукояткой из листовой меди. За владение ножом меня посадили бы под арест не менее, чем на две недели. Часовой ощупал все тело, но не заметил сжатый кулак. Я всегда так прятал нож и даже привез его домой, но затем потерял во время прогулки в лесу за горой Пёстлинг-берг, местом паломничества к северу от Линца.

   Стоявшие вместе со мной в строю тогда насмехались, дескать, вот и уплыл твой мешочек, больше не можешь бриться и сикоз бороды тебе обеспечен. Я сказал, что если часовые присвоят мои вещи, я этого не потерплю и буду жаловаться их командиру, старшему лейтенанту Сковеронскому, который меня хорошо знал. На гражданке он быД преподавателем математики. Они считали, что в этом случае я получу пинка вместо своих вещей Я ответил- «Вы забываете, что

   

мы уже не в немецком вермахте, где всякий, кто ciapuie по званию, может' куражиться над младшим, как ефрейтор над простыми солдатами, мы — военнопленные, которые находятся под защитой Женевской конвенции и уже имеют некоторые права, 12 пунктов которых вывешены НКВД на лагерном стенде. Личных вещей у меня было не больше, чем разрешено этими предписаниями, и охранники обязаны вернуть мне все, в общем-то они соблюдают правила».

   Когда осмотр был закончен, я сразу же побежал в барак и обнаружил, что мешочек, как и следовало ожидать, исчез. Я поспешил обратно к коменданту, который еще стоял у входа вместе с часовыми. Я спросил, что, собственно, они у нас искали. Оказалось, инструменты: клещи, щипцы, которые были украдены на заводе. Я заявил, что часовые взяли мой мешочек и перечислил вещи, добавив, что капитан НКВД разрешил мне иметь их при себе. Он согласился со мной, но сказал, что охранники не могли их присвоить. Я уверял, что они все-таки взяли мешочек, а, стало быть, украли. Он страшно возмутился и закричал, что я оскорбляло русскую армию. Я заметил, что в каждой армии могут быть негодяи, в том числе, и в русской. Он выругался и пригрозил, сейчас же построить всех своих охранников и осмотреть их, но если ничего не найдет, то арестуют м^ця на три цедели. Д* оказал тольдо «Ничево!» Тут он велел всём охранникам построиться и поднять руки, как делали мы, и начал тщательную проверку. Мешочек обнаружился уже у третьего по счету, комендант закричал, ударил солдата по лицу и дал ему пинков под зад. Затем предложил мне проверить, все ли вещи ШЛы. Я убедился, что все в порядке, и поблагодарил, но он заметил мне, что аттестаты надо сдать в комендатуру, а получить можно при выходе из лагеря. Аттестаты он все-таки оставил мне, и я их привез домой.

   В лагерь все продолжали прибывать новые пленные, и мы

узнавали о наступлении русских, американцев и англичан.

Информированы новички были не очень хорошо. Некоторые

говорили о чудо-оружии, которое переломит ход войны, дру

гие уже не верили в конечную победу, казались удрученными

и апатичными. \

   Русские, наоборот, все более проникались уверенностью в близкой победе. Они были очень щедры на информацию, часто собирали нас и знакомили с военными сводками. Все чаще звучали названия городов, которые заняла Красная Армия. Фронт постепенно приближался и к Австрии. Мы слышали о боях за Будапешт, затем с большой радостью узнали, что Красная Армия перешла австрийскую границу, узнали о падении Вены и первом временном правительстве Реннера в Австрии Затем — о попытке адмирала Дёница достичь

109

    та того мира и об О1^а.зе союзников по ашшнтлеров-ский коалиции, о смерти Гитлера, о безоговорочной капитуляции Германии.

   Вот война и закончена. Что будет дальше? Мы видели вполне понятную радость русских по поводу окончания этой ужасной войны. Сталин использовал это время, чтобы воспитать свой народ в духе патриотизма и стойкости при освобождении отечества. Ведь раньше понятие «отечество» считалось пережитком «буржуазного» прошлого. Россия, Советский Союз стали вдруг нацией, появился национальный гимн, в котором были такие слова:

«Союз нерушимый республик свободных Сплотила навеки Великая Русь, Да здравствует созданный волей народов Единый могучий Советский Союз' Славья Отечество наше свободное, Дружбы народов надежный оплот' Знамя Советское, знамя народное Пусть от победы к победе ведет'»

Или песня с такой строфой:

«Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек»..

  Как нам сказали «Интернационал» — гимн коммунистов — уже не соответствует времени и заменен новым.

  Для Советского Союза началась новая эра. Но что сделают с нами, военнопленными? Попадем ли мы наконец домой или нас будут держать как своего рода средство политического давления?

  Харрера еще раньше тревожила мысль о том, что после окончания войны ничто не помешает русским жестоко расправиться с нами. Мы много раз обсуждали эту проблему, но меня это не беспокоило. Еще до войны я внимательно приглядывался к России и к русским. У меня создалось впечатление, что даже диктатор Сталин стремился выглядеть перед Западом не жупелом восточной угрозы, а государственным деятелем, который защищал свою родину от гитлеровской агрессии всеми средствами и добросовестно выполняет международные обязательства по обращению с военнопленными Я вспоминал также «Московскую декларацию», где отмечалось, что восстановление Австрии является политической целью Советского Союза, так как Австрия была первым го-

200

сударством, подвергшимся гитлеровскому нападению и потерявшим независимость. Я верил в это обещание русских.

   Кроме того, некоторые приметы указывали на усвоение русскими некоторых западных стандартов. Вместо «комиссариатов» появились «министерства», в обиход вошло даже словосочетание «президент государства».

   Наконец, мы узнали о Ялтинском соглашении, где Сталин, Рузвельт и Черчилль договорились якобы о том, что немецкие военнопленные должны оставаться в России до тех пор, пока Россия, и особенно Сталинград, не будут подняты из руин. В городе везде были видны строительные отряды военнопленных, убирающих обломки и восстанавливающих разрушенные здания. Появилось также много пленных немецких девушек, которые использовались как подсобные рабочие на стройках. Длд этих работ они были слишком слабы. В России женщины имеют не только равные права с мужчиной, но и работу выполняют мужскую. Некоторым из нас удалось поговорить с этими девушками, выяснилось, что они получают слишком мало еды, так как не могут выполнить норму. Я не знаю, скольким из них посчастливилось вернуться домой.

Пленные «капитулянты»

   В один из жарких дней где-то в начале сентября 1945 года меня включили в бригаду, командированную к баракам, находившимся вне лагеря, мимо которых проходила дорога к вокзалу. У нас было задание покрыть крыши бараков смолой, а затем — толем. II тут в открывшейся нам сверху панораме* мы увидели вдалеке медленно двигавшуюся вверх по дороге колонну военнопленных, их было человек сто пятьдесят-двести. Спереди и сзади шагали по два охранника с винтовками и несколько конвоиров по бокам. Когда они подошли ближе, стало понятно, почему колонна так медленно движется. Все были тяжело нагружены. У каждого в обеих руках было по чемодану, а у некоторых еще и полный солдатский ранец. Они являли собой странное зрелище: их можно было бы принять за туристов, если бы не вооруженный конвой. Когда они проходили мимо нас, мы крикнули: «Куда вам столько чемоданов? Вы что, насильщики? У вас же все отберут в лагере! Нам это уже знакомо!» В ответ мы услышали: «Мы не военнопленные, мы — капитулянты». Кто-то из наших крикнул: «Вы просто дураки! Смыться вовремя не сумели1 Вы еще увидите, что с вами будет1»

   KOI да мы вернулись в лагерь, они уже находились в карантинной чоно, отделенной от лагеря колючей проволокой

   

и выходили из приемного барака уже без чемоданов и ранцев. Выглядели они немного растерянно. Потом их стали кормить. Мы почти с завистью смотрели на выданный им белый хлеб, на куски соленой рыбы, которые были вдвое больше наших, видели, как они пьют настоящий чай, даже с сахаром. Но они только ругали эту, по их мнению, отвратительную пищу. Некоторые даже бросали соленую рыбу на барачную крышу, только недавно покрытую толем и смолой. Но через несколько дней они уже были голодные, ели все подряд, даже соленую рыбу. Через две недели голод настолько усилился, что они стали собирать на крыше ими же брошенные куски. В конце концов, они съели всю рыбу, провялившуюся на солнце и отдававшую смолой.

   После трехнедельного пребывания в карантинной зоне их

перевели к нам, и мы узнали, что происходило у нас дома в

конце войны. Один венец рассказал, как его взяли в плен и

с большой колонной погнали через всю Вену. Им говорили,

что направляют в Чехословакию, где вручат увольнительные

документы. Путь его проходил по городской улице, где жили

его родственники. Он их увидел, и они крикнули ему, чтобы

он в суматохе постарался смыться. Это вполне можно было

сделать, но он верил русским и не рискнул, о чем впослед

ствии горько жалел. .*,»*, ,в .,. * ,

   Был еще один, прибывший даже из Линца. Будучи раненым, он лежал в военном лазарете в Урфаре, совсем близко от моего дома. Его пленили американцы и через несколько недель, когда он выздоровел, передали русским, которые переправили его в наш лагерь. Он также мог бы сбежать, но не сделал этого, так как после американского плена чувствовал себя уверенно и в русском. Ведь он ничего не знал о соглашении, по которому всех воевавших в России надлежало передавать русским.

   Среди «капитулянтов» было много венгров, в том числе венгерских офицеров, которые также чувствовали себя обманутыми, так как при капитуляции им обещали, что отпустят на родину, если они сдадут оружие. Они с яростью говорили, что если бы знали, что их увезут в Россию, тем более сюда, они уж точно продолжали бы воевать. Мы знали от русских, как фанатично эти венгры защищали Будапешт и как были рады русские, когда венгры и немцы капитулировали.

   Постепенно кое-что в лагере улучшалось. Однако Харрер, как он выражался, страдал приступами «лагерного бешенства» от постоянного созерцания колючей проволоки, сторожевых вышек и недосягаемо далекой Волги. Для офицеров отрицательным моментом было как раз то, что им не разрешалось работать. Мне, как ефрейтору, в этом отношении

   

было лучше, т&к как я, если не болел, всегда имел работу, нередко вне лагеря и даже на частных квартирах. От скуки Вилли иногда помогал фельдфебелю Дёрнигу из второго барака при расчетах рабочих бригад, чтобы каждый получал свой хлебный паек согласно выработке.

   Однажды, когда в лагере не было никакой рабочей силы, Харрер уговорил других офицеров поехать к Волге и привезти — разумеется, с охраной — в лагерь дрова. Лейтенант Рихтер взял с собой гармонь, они выехали через лагерные ворота и спустились к деревянному складу на Волге. Пока они загружали ррицеп, часовой уехал с машиной, а охранять остался калмык в военной форме, но без оружия, который, по-видимому, боялся их больше, чем они его. Пока грузовик отвозил дрова в лагерь, они решили впервые за несколько лет поплавать в реке. А лейтенант Рихтер в это время пошел к стоящим поблизости домикам и начал играть на гармошке веселые мелодии. Сразу со всей округи потянулись женщины, обступили его и наслаждались музыкой. Тут из-за угла появился русский лейтенант с несколькими солдатами и отругал женщин, которым, по его мнению, не пристало слушать игру 'военнопленного. Но женщины обрушились на него с такими сочными выражениями, что лейтенант со своими солдатами поспешил ретироваться.

   В августе Харрер как-то вызвался привезти в лагерь рыбу из Сталинграда. Вместе с тремя другими пленными в кузове трехтоннки он поехал к раздаточному пункту. Сопровождающим был снабженец — подозрительного вида грузин с автоматом. Он сидел спереди, в кабине. В город они прибыли под палящим солнцем. Предстояло принять груз соленой селедки, прибывший из Астрахани. Когда они более внимательно осмотрели несколько рыбин, то у каждой в жабрах обнаружила личинки. Это принудило снабженца отказаться от груза, после чего начался скандал, и они услышали, как служащий рыбного склада кричал: «От этой рыбы никто не умрет, а пленные должны радоваться, что их вообще кормят!» Но этот диковатого вида грузин остался тверд, как камень, и отказался принять рыбу. Пришлось им сидеть под палящим солнцем и ждать. Весь берег был устлан стальными листами, а Вилли был босой и ему казалось, что подошвы его поджариваются. Он еле добежал по горячим листам до воды. Наконец им указали грузовую баржу. Вилли как самый высокий, спустился через грузовой люк в трюм. Вся баржа была заполнена пластами селыШ. Вниз летели ивовые корзины. Он должен был укладывать в них рыбу и подавать через люк наверх. Под палубным перекрытием стояла ужасная жара и острая селедочная вонь, а ^уки ог уколов и голи так жгло.

   

            , их опустили в крапиву. Все это было почти невыносимо, но приходилось терпеть. В конце концов работа закончилась и кузов был доверху заполнен рыбой. Когда ехали домой, пленные сидели за кабиной прямо на рыбе.

  Это напоминало мне поездку весной сорок третьего на грузовике, загруженном трупами, которые мы отвозили для захоронения в Котлубань. Правда, трупы были накрыты брезентом, но при езде его откидывало ветром так, что проходившие мимо русские издавали крики ужаса. Вспоминалась мне и поездка в кузове грузовика осенью того же года, когда электрики демонтировали испорченную высоковольтную линию и при возвращении домой сидели на мешках с раками. Это вызывало странное ощущение — будто сидишь на подстилке, которая только что бегала. Мне было жутковато.

  Так как в кузове лежало целых три тонны рыбы, то Вилли и его товарищи подумали, что несколько рыбин — сущий пустяк и хоть один раз можно съесть ее столько, сколько захочется, а не довольствоваться лагерной порцией в 70 г. Поэтому каждый взял по рыбине и стал откусывать лучшие куски от спинки. Но рыба была очень соленой, и вскоре все стали испытывать невыносимую жажду. К их счастью, грузовик вдруг остановился, так как у снабженца были какие-то дела. Они сразу спрыгнули вниз и стали искать воду, но обнаружили только пару луж после вчерашнего грозового дождя. Кто-то бросился к лужам и стал глотать воду, но сам Вилли дотерпел до продовольственного лагеря, где был водоразборный кран. Вилли отвернул его и направил себе в рот тугую струю, такую сильную, что он думал — живот от воды лопнет. Один из них не смог удержаться и прихватил две селедки. Он подвесил их к поясу кальсон, по одной с каждого бока, чтобы они свисали вдоль бедер и хотел пронести через охрану у ворот. Но его ощупали, как обычно, и обнаружили рыбу. Охранник взял селедку за хвост и несколько раз ударил его рыбиной по обеим щекам, а затем еще и пинков надавал. Вилли предвидел это и не взял рыбы в лагерь, а то, что они наелись вне лагеря, русским было все равно. Запрещалось лишь проносить на территорию, а тем более, не дай бог, сбывать.

   На другой день было полное солнечное затмение. Небо заволокло тучами. Пленным разрешили пойти на Волгу просто поплавать, при этом Руди Киршке чуть не утонул. Вилли перешел остров и оказался перед главным руслом Волги. Громадная река произвела на него большое впечатление. Он вошел в воду и поплыл, успев сделать полсотни взмахов, он не знал, что река имеет сильное течение, и когда стал плыть обратно, его отнесло на 100 метров и пришлось выбиваться

204

из сил, чтобы вернуться на берег. Это его так измотало, что он едва мог выйти из воды.

   Не удивительно, что многие наши товарищи теряли само^ обладание, когда распространился слух: перспектива попасть домой реальна только для тех, кто болен настолько, что уже не годен к труду. Все мы знали, как вредно употреблять много соли, от этого опухали суставы и появлялась водянка, чего я остерегался даже спустя годы после возвращения. Мы и так получали соли больше, чем достаточно, с ежедневной порцией рыбы, которая никогда не вымачивалась. Некоторые покупали на базаре крупную русскую соль и ели ее. Курильщики меняли свой хлеб на табак и еще больше курили. Многие умирали, особенно из вновь прибывших. Сколько из них умирало от того, что преднамеренно губили организм, я не знаю, но было их немало. Многие из вновь прибывших особенно страдали от недостатка питьевой воды. Ведь жара летом достигала иногда +40 оС, что требовало достаточного количества жидкости, а мы получали ее главным образом в виде супа, каши и 1/3 литра чая вечером, этого явно не хватало. Пленные, работавшие вне лагеря, имели больше доступа к питьевой воде, так как они работали, как правило, в контакте с русскими. Но и это не всегда спасало. Я сам работал некоторое время в бригаде на заводе, на таком рабочем участке, где водопровод подавал только воду из Волги. Было строго запрещено пить ее некипяченой, чтобы избежать тяжелых расстройств кишечника. А что делать, если больше невозможно терпеть жажду, а вскипятить воду негде? Я тоже изредка пил воду для хозяйственных нужд, и каждый раз это заканчивалось тяжелым поносом. То же самое происходило с вновь прибывшими, вышедшими из карантина и по какой-либо причине не покидавшими лагерь или не получавшими достаточного количества воды на рабочем месте.

   Как уже говорилось, в лагере был колодец, но он не всегда давал воду, годную для питья. Считалось, что он накапливает грунтовую, непитьевую воду, но после ливня, подмывшего место захоронения, она стала просто отравленной. Днем никто не смел приближаться к колодцу, а ночью кое-кто тайно пробирался к нему и утолял невыносимую жажду, результатом чего была тяжелая диарея. Сколько человек умерло в результате этого, я не знаю, но понос приводил к опасному для жизни ослаблению организма, и выздоравливали люди очень медленно. Я познакомился с «капитулянтом», пожилым австрийцем, который рассказал, что был капельмейстером у Ро-нахера в Вене и что под конец войны в возрасте старше шестидесяти лет его призвали в ополчение. Он говорил, что больше не может выносить несусветную жару и прошлой ночью

205

из i душного клоповного барака пробрался к запретному колодцу и напился из него. Он уже чувствует, что это не пошло ему на; пользу. На следующий день я его не увидел, а потом узнал; что его положили в лазарет с тяжелой диареей. Это было очень опасно для него, так как ко всем проблемам пожилого неловека, психически сломленного пленом, добавилась еще и болезнь. Больше я его никогда не видел, так и не знаю, пережил ли он свою болезнь и вернулся ли домой.

  Среди «капитулянтов» был также помещик Домбровски из Восточной Пруссии, приятный малый. Он рассказывал о своем имении и конном заводе, название которого мне было известно из иллюстрированного журнала. Там остановились русские, и он явно понимал, что уже не увидит своего владения. Я ему говорил, что прочитал мемуары барона Фогель-занга, у которого в Восточной Пруссии было дворянское поместье с таким же названием, и он должен был оставить его, так как стал католиком. Он описывал тогдашние условия, по которым очень богатые землевладельцы могли выбрать только две социальных роли: помещика или офицера. Любая другая профессия, даже если она требовала высшего образования, считалась не подобающей положению. Но основная часть населения состояла из бедняков и полностью зависела от помещиков. Домбровски полагал, что в этом, к сожалению, мало что изменилось. Я ответил, что по этой причине немецкая колонизация Восточной Пруссии оказалась несостоятельной и этот край, вероятно, станет коммунистическим. Он тоже так считал, потому что помещики убежали, офицеры дискредитированы войной, а население привыкло к тому, что им правят.

   Среди вновь прибывших был также князь Витгенштейн. Я предполагал, что он откуда-то из Рейнской области С ним было очень приятно разговаривать. Но русские обращались с ним так же, как и со всеми остальными военнопленными.

   Среди вновь прибывших оказался и офицер СС. Русские, вопреки обыкновению, не изолировали его как особого врага, одного из главных виновников нацистских преступлений, а назначили старшим барака прибывших пленных. На наш вопрос, знают ли в НКВД, что он был офицером СС, нам ответили, что знают, но дали понять, что их политику мы никогда не уразумеем. Однако мы эту политику хорошо поняли: послушный офицер СС был очень необходим русским. Они наверняка знали о его эсэсовском прошлом, потому что каждый пленный раздевался догола и осматривался на предмет наличия татуированной метки СС.

   Часто наш разговор сводился к тому печальному факту, что никто из нас не имел часов и невозможно было мало-

206

мальски точно определять время. Мы обычно ориентировались по командам русских: когда нужно было вставать, идти за едой, строиться у будки для отправки на работу или когда проводилась поверка. Так как большую часть года светило солнце, я вызвался соорудить солнечные часы. Сначала пришлось поломать голову: мы находились не на московском меридиане и даже не знали, сколько градусов было между меридианами Москвы и Сталинграда. Но я нашел выход. Надо было определить южную точку не по положению солнца, а по часам, то есть узнать от русских точное время полдня, взять планку и посредством самостоятельного визира с гвоздиками направить ее ночью на полярную звезду. Если затем на эту планку наложить деревянный диск с делениями, обозначающими 24 часа так, чтобы диск вращался перпендикулярно к оси, то нужно будет только дождаться, когда солнце даст самую короткую тень, и тогда у меня будет полдень по местному времени. Затем уточнить у русских, имевших часы, время московского полдня, и тень оси маркировать точкой — 12 часов, а уже от нее плясать, нанося деления до и после.

   По этой системе я сделал солнечные часы в верхней части лагеря, а затем, выполняя всеобщее пожелание, еще одни в нижней части. Время, которое они показывали, удивительным образом совпадало.

   Но часы были побочным занятием, потому что я опять работал электриком. И снова у меня возник конфликт с русским охранником, который всегда давал мне рабочие задания. Нулевой провод подводящей к лагерю линии был порван и свисал вниз. Мне было приказано немедленно снять и починить его, а затем вновь повесить. Я сказал, что это возможно лишь при отключении 380-вольтовой линии в трансформаторе, иначе работа будет связана с большим риском.

   Как раз за несколько дней до этого я столкнулся с очень опасным случаем. Я залез на осветительный столб лагеря, чтобы заменить перегоревшую 1000-ваттную лампу. Эту работу я считал безопасной, так как оголенный провод проходил выше лампы, а к выключателю шла изолированная проводка, которую, правда, прокладывал не я, а кто-то другой: я в то время болел. Заменив лампу, я начал спускаться и своей «кошкой» зацепил столб немного выше выключателя, таким образом попал под напряжение, и у меня сильно закружилась голова. К счастью, я смог быстро оторвать «кошку», иначе определенно упал бы вниз. Затем я увидел причину своего злоключения. Провод над выключателем оказался оголенным. К тому же, столб был влажным. В другой раз из-за плохой изоляции я попал под ток на кухне. Чтобы не

207

          T> nt L , A p и ьс О1Клл ia i ь юл, ч неисправность под напряжением Тогда меня отбросило далеко в сторону, и мне стало плохо. Этих приключений мне хватило с избытком. Теперь меня заставляли ремонтировать оборванный провод без отключения тока. При этом у меня был только страховочный монтажный пояс из оголенного медного провода, не было даже хорошо изолированных пассатижей. Поэтому я сказал русскому, что эту работу нельзя делать без отключения тока, это опасно для жизни и нельзя исключать смертельного случая. Тут русский в бешенстве закричал, что если я не подчинюсь, он расценит это как отказ приступить к работе и посадит меня на три недели под арест, на паек в 200 г хлеба. Я ему возразил, что я военнопленный и меня нельзя принуждать к такой опасной для жизни работе. Если же он меня и посадит, то я, вероятно, как-нибудь переживу три недели, но если начну делать эту работу, то определенно буду покойником. Тут он выматерился и отстранил меня от работы. На следующий день, при содействии моего друга Карла из Грюнбурга, я попал в бригаду слесарей, работавших совсем близко от лагеря. Бригадиром был бургенландский крестьянин из хорватского села вблизи Нойзидлер-Зее. Помнится, его звали Уманн, и для меня он был во всех отношениях самым приятным начальником. Наш русский мастер, еврей, вроде бы член .Коммунистической партий, оказался очень интеллигентным и деловым человеком. Вся бригада сгутра до вечера занималась слесарными работами. Вначале я не понял, в чем именно состоит задача, видел только, как кузнечным зубилом они пытались разрубить на части листы семимиллиметровой толщины. Одни пленный держал зубило за рукоятку, а другой ударял по нему тяжелым кузнечным молотом. Грохот был сильнейший, а результат — минимальный. Эта работа -выполнялась под открытым небом при палящем зное, и к вечеру все были совершенно обессилены. Меня же мастер отвел в холодок и сразу же начал выяснять, что я умею делать. Во всяком случае, как я заметил, это не имело ничего общего с работой остальных. Я был ему необходим для «халтуры». Позже я узнал от своего друга из Грюнбурга, что мастер искал квалифицированного электрика, вот земляк и рекомендовал меня.

   В первый же день мастер принес какие-то ребристые чугунные резервуары на колесиках, сверху закрытые крышками с толстыми и тонкими проводами. Я понятия не имел, что это за электроаппараты, так как никогда таких не видел Он сказал, что они испорчены и поинтересовался, смогу ли я их исправить. Я подумал, что сначала их надо разобрать

OS

и поискать неисправность, вероятно, все дело в проводах Ему я сказал, ч го попробую отремонтировать. Потом я узнал о г бригадира, что этих штук, назначение которых он тоже не знает, полным-полно на заводской свалке. Из инструмента я получил гаечный ключ, пассатижи, молоток, зубило, отвертку и т. д. и вскрыл корпус. Внутри находились две обмотки — одна вставлена в другую — из оголенного медного провода, снаружи шел пятимиллиметровый, а внутри - сплавившийся в одном месте десятимиллиметровый. Я открепил внутреннюю обмотку, вытащил ее и соединил оплавленные концы отдельных медных проволок, скручивая их пассатижами, а затем все снова собрал. Я сказал мастеру, чтобы он залил в аппарат масла, и тогда можно испытывать. Тот немедленно включил аппарат и с радостью убедился, что он снова функционирует. Только тут я узнал, что это были сварочные дроссели, служившие для того, чтобы при сварке дугу приводить в соответствие с толщиной листа. От перегрузки у них оплавилась обмотка.

   Вечером, когда мы возвращались в лагерь, нас встретил взволнованный охранник. В нем я узнал того русского, который давал задания электрикам. Он попросил меня отойти с ним в сторону и обес&ураженно сообщил о случившемся происшествии. После моего отказа ремонтировать линию он нашел другою электрика — жителя Саара по фамилии Гирлингер, если не ошибаюсь. Тот бьц! профессиональным электриком и очень приятным человеком. Русский поручил ему демонтировать свисающий нулевой провод и починить его без отключения тока. Гирлингер якобы сказал, что дома на работе он такое нередко делал. «Возможно,— ответил я,— но там у него наверняка имелось другое оснащение, а страховочный пояс, надо полагать, был не из оголенной медной проволоки». Русский сказал, что этот человек погиб. Он сорвался, ловис и попал под ток. Весь ужас его смерти я смог себе представить, когда позднее услышал рассказ пленных, видевших, как ъ течение получаса он находился под воздействием тока и никто не мог < ему помочь, а он медленно обугливался. Когда русский отыскал меня, было слишком поздно. Ток уже отключили без меня. Совершенно потрясенный, я сказал русскому: «В гибели виноват ты. Ты — убийца! Я же тебя предупреждал, чем это может кончиться Для тебя пленные не люди, но представь себе, что ты — военнопленный и тот, кто распоряжается тобой, поступает так же, как ты». Русский был настолько подавлен случившимся, что мне стало жаль его.

  Затем я починил провод и подключил его к трансформатору

   

.xf»Ha?< следующий день я опять пошел в слесарную мастерскую* и снова мастер принес мне сломанные сварочные дроссели: Я ремонтировал их по единой схеме, сколько их прошло через мои руки, не знаю, а мастер продавал их на черном рынке, на чем и наживался. Мне и всей бригаде он записывал по 150% выработки, как стахановцам; правда, моя выработка приносила денежную выгоду только ему. На основе наших процентов мы получали в лагере дополнительно хлеб и кашу. У меня с ним не обходилось без конфликтов, когда он требовал чего-то явно невыполнимого. В таких случаях ни я, ни остальные двенадцать членов бригады не получали дополнительных процентов, даже если работали как полагается.

   Потом я чинил электродвигатели, в которых не требовалось перематывать провода, и даже менял обмотку трансформаторов с тонкими проводами. Наконец, мастер попросил, чтобы я изготовил ему репродуктор. Я подробно обсудил это дело с одним радиолюбителем из пленных, пока не уяснил, как и из каких материалов я мог бы сделать радио. С деталями проблем не было, требовался только магнит. Нам пришло в голову использовать автомобильные катушки зажигания, но для этого нужно было сделать 2000 витков из тончайшей изолированной проволоки. Работая вручную, мы все время ошибались в счете, поэтому я изготовил обмоточную машину, которая одновременно отмечала количество витков. Проволока часто рвалась, и каждый раз мне приходилось ее паять, вновь изолировать лаком и между каждым слоем прокладывать резинку как особое средство изоляции. Наконец, дело было закончено, но тут у меня украли катушку, и нужно было сделать новую, а проволоки для обеспечения необходимого напряжения не хватало. Я не знал, на какое напряжение рассчитан репродуктор, и изготовил маленький трансформатор, который имел несколько выходов, начиная с 6 вольт, с удвоенным напряжением в каждом следующем. Когда репродуктор был готов, мы не могли его испытать, так как у нас не было радиосети. Тем немногим русским, кто имел радио, подключали репродукторы к воздушной радиолинии. Но в мастерской она отсутствовала. Для проверки я мог лишь использовать мгновенный контакт с электросварочным аппаратом, при этом слышался глухой шум. Катушка ток проводила, это было единственное, что я теперь знал. Испытать репродуктор на квартире русский мне не разрешил, ему отнес репродуктор мой бригадир. На следующий день русский мне сообщил, что прибор не функционирует. Однако бригадир, побывавший на квартире начальника, сказал мне, что приемник работает очень хорошо, русский просто решил сэкономить килограмм хлеба, обещанный

210