9 Франц Запп Сталинградский пленник

мне за эту работу. Меня больше интересовало, работает ли репродуктор, а об обещанном хлебе пришлось забыть.

   В это время бригада трудилась над особым заказом. Из семимиллиметровых стальных листов строили две уборных для нашего лагеря. Каждая состояла из открытой коробки размером 5x3x1,5 м; Передняя сторона имела высоту 2 метра, в середине был проем для входа. Справа и слева коридора метровой ширины находились продольные возвышения, сваренные из стальных листов с одинаковыми отверстиями, так что нужду справлять могли двенадцать человек одновременно. Между отверстиями не было перегородок, как во дворцах древнего Рима. По-видимому, в Красноармейске для этой цели было проще достать стальные листы, чем древесину.

   Мне казалось, что из-за веса и громоздкости коробки могут возникнуть трудности с транспортировкой. Но тут я недооценил импровизационный талант русских. Они велели приварить к нижним ребрам по узкой, закругленной с краев стальной полосе, и получилось что-то вроде саней. Затем коробку подцепили к списанному танку Т-34 без башни, и в большом облаке пыли по грунтовой дороге потащили в лагерь. Весь этот поезд выглядел очень необычно, но все же догромыхал до цели. Широкие гусеницы танка оставляли рубцы на дороге, но влекомая им стальная коробка выравнивала поверхность. После этого дорога выглядела, пожалуй, лучше, чем раньше. Выбоин на ней уже не было, зато значительно прибавилось пыли.

   По этому образцу наша слесарная бригада соорудила из стальных листов сначала вторую, а затем и третью уборные. Но с третьей возникла заминка у пропускного пункта завода, так как заказ был оформлен только на две. Третью мастер хотел протащить, так сказать, контрабандой. Сумел ли он это сделать, я не знаю. Наверное, на нее у него был свой заказчик, который из экономии предпочел нелегальный путь.

   Для меня у мастера сразу появились новые заказы. Война в Европе закончилась, но советская экономика еще не могла удовлетворить нужды своих граждан. Производственные задания, определились в пятилетних планах центральной властью. Мнением простых граждан, приученных к диктату властей, при этом нисколько не интересовались. Даже за время войны руководящие функционеры не уразумели, что существует проблема элементарного дефицита, например, топлива, хотя бы для приготовления пищи, не говоря уже о том, чтобы учитывать это в мирное время. При «капиталистической» системе подобная проблема решается людьми, которые ломают голову над ее решением просто постольку, поскольку могут на том заработать. Но с точки зрения коммунистов —

211

это уже, эксплуатация, а получение всякой прибыли — смертный грех-и г >i t

   Вообще же при коммунистическом строе есть люди, которые думают и действуют не столь ортодоксально. Одним из такихг был наш начальник, еврей, правда тоже член партии. Если до сих пор он извлекал выгоду из моих работ по починке электроприборов, а затем поручил изготовить репродуктор, то потом у него возникла идея «помочь» домохозяйкам, а именно — делать простые электроплитки и продавать их на рынке. Я ему сказал, что изготовить изолирующий корпус из шамотного кирпича с канавками для спирали — не ахти какая проблема, тоже самое — муфты, труднее будет со спиралью, тут требуется провод из никелина. Про такой провод он не слышал и велел взять оцинкованную железную проволоку, она, дескать, сгорит не сразу. Мне ничего не оставалось делать, как наматывать такую проволоку в качестве нагревательной спирали на изогнутом остове электрода, зажав его в тиски, а затем вставлять эту спираль в плитку. Один из наших слесарей изготовил подставку. Таким образом мы сделали дюжину плиток, и начальник быстро сбывал их. Но через неделю поступили первые рекламации — спирали перегорали. Мы изготавливали для починки плиток новые спирали, но снова из оцинкованной железной проволоки. Они, конечно, опять перегорали. Только теперь он мне поверил, что необходима никелиновая проволока. Но где ее взять?

  Тут мы узнали от товарищей, что на завод постоянно прибывают грузовые поезда, вагоны которых загружены машинами и станками, вывезенными из Германии, среди которых есть современнейшие специальные токарные станки. Их осторожно разгружали и устанавливали в пустые цеха, которые постоянно охранялись специально выделенными постовыми. Только от нас русские и узнали, что эти станки были демонтированы как военные трофеи на фабриках занятых территорий. В лагере, конечно, тоже знали об этих станках с тонкой настройкой механизмов управления, без которых они не могли бы работать, проведали и о том, что никелиновый провод в них — важнейший элемент. Об этом мы сообщили начальнику. Теперь он только и думал о том, как бы подобраться к станкам, чтобы извлечь никелиновые катушки. Порча станков его ничуть не волновала. Он подобрал специальную группу из двух сведущих пленных и охранника, с их помощью ему удалось добыть несколько никелиновых катушек, и мы стали изготовлять безукоризненно работающие электроплитки, которые он выгодно продавал на базаре.

  Лето опять выдалось очень жарким. На работе я этого не почувствовал, так как трудился в сносно проветриваемом

212

помещении. Когда утром мы шли на работу, было еще не так жарко, а вечером, когда возвращались, жара уже спадала. Мучения начинались ночью в жарком каменном здании, где раньше жили румыны, вернувшиеся домой почти в полном составе. Русские были очень расположены к ним, так как те вовремя отделили свою страну от немцев. Затем отправка оставшихся румын почему-то застопорилась. Наконец, стало известно, что русские изменили отношение к ним и больше им не доверяют, потому что в Румынии застрелили русского генерала, посланного «исключительно ради помощи при реорганизации страны с дружественными намерениями».

Борьба с клопами и малярия

   Итак, мы заняли здание, где раньше жили румыны. Каменные стены в течение дня очень сильно нагревались, к тому же они были сплошным гнездилищем клопов. Ни одну ночь мы не могли спокойно спать от жары и укусов. В конце концов мы брали свои мешки с сеном и выходили спать на свежий воздух, о чем я уже писал.

   Внезапно у меня опять начался сильный понос. Я пошел в амбулаторию, потому что чувствовал себя нетрудоспособным, то и дело приходилось бегать в уборную. Дежурный немецкий врач доктор Лютге, который меня уже давно знал и был осведомлен о моих частых поносах, сказал, что не считает диарею моей единственной болезнью. Это лишь побочное явление, он думает — у меня малярия. Когда он узнал от меня, что из-за жары и клопов я уже некоторое время сплю на улице, то еще более утвердился в своем диагнозе и сказал, чтобы с этой минуты я остался в лазарете, так как вскоре у меня определенно будет приступ, а малярию можно вылечить, если начать лечение при первом же приступе. Иначе возбудители малярии, трепаносомы, инкапсулируются в печени и станут почти неуязвимы. Я не совсем верил в его диагноз, но остался в лазарете, чтобы подлечить кишечник. Понос сравнительно быстро ослаб, но на третий день в половине второго ночи у меня вдруг начался озноб, температура повысилась до 39 . Меня сильно трясло, я чувствовал себя отвратительно. Находящиеся рядом товарищи вызвали медсестру. Ее звали Нина. Это была светловолосая молодая украинка. Она уже была проинформирована врачом относительно малярии и предупреждена, что при первом приступе должна его позвать. Он немедленно пришел. Несмотря на сильный жар, я еще точно помню, как он почти с удовле-

   

творением сказал: «Я же говорил, это — малярия». Мне сразу дали зеленые таблетки. Он сказал, что так они выглядят из-за красителя, это — русский медикамент, он более эффективен, чем наш атебрин, который действует только профилактически. Я должен принимать это средство длительное время. На первых порах - каждые два часа, днем и ночью. Сестра позаботится. И вот каждые два часа сестра приносила мне эти таблетки в течение многих дней и была неизменно благожелательна. Когда только она успевала спать? Во всяком случае, каждые два часа она появлялась у моей кровати. После каждого приступа, которые меня очень изнуряли, жар исчезал на один день, затем снова повторялся приступ, и всякий раз за полчаса до полуночи. Постепенно они становились все слабее и, наконец, прекратились. Врач, ощупав мою печень, велел принимать лекарство в меньшей дозе, уже не так часто, но в течение еще нескольких недель. Когда приступы малярии у меня прекратились, я решил, что исцелен. Но малярия меня очень ослабила. Поэтому я должен был еще некоторое время оставаться в лазарете и беречься. Мое состояние уже позволяло осмыслить все, что происходило вокруг нас. Мы получали хотя и русскую, но хорошую, вкусную пищу с белым хлебом и жирной кашей из пшена, перловой крупы и гречки. Ее поставляли с кухни в ведрах, и начальник лазарета, типичный служака из Восточной Пруссии, обер-вахмистр, лично раздавал ее черпаком по 1,4 л. При этом я обнаружил, что он раздавал не все содержимое ведра, а каждый раз оставлял не менее 1 литра каши. Другие товарищи тоже это заметили и возмущались, когда он уходил с остатком каши: это свинство, ворчали они, каша для нас, а он и так получает с кухни причитающееся ему лазаретное питание, так что нечего ему нас обворовывать. Они, мол, знают, куда он девает кашу. Достаточно только посмотреть на него и его походку, он и на пленного-то не похож, вышагивает как бравый вояка, спрыгнувший со своего скакуна, лощеный и надушенный, в мундире на заказ и в начищенных офицерских сапогах. Такое расточительство стоит денег, а в плену каша — та же валюта. Так они, а это были немцы, ворчали целый день. Я им посоветовал: если его действия их не устраивают, они должны ему об этом сказать. Но они отклонили мое предложение, так как не осмеливались на это.

   Меня тоже злило, что свои личные прихоти он удовлетворял за наш счет и притом так открыто. Злило также его надменное поведение, все же мы не на плацу. Я всегда ненавидел плац и громкие команды мастеров муштры, ухитрявшихся превратить всякого лояльного гражданина во вра-

214

га военных, даже если он хорошо понимал, что без военных, к сожалению, нельзя обходиться. Но кому охота терпеть унижения от твердолобых солдафонов?

  Теперь и меня взяла злость, раньше я мало что замечал вокруг из-за апатии, вызванной малярией. Моей натуре претят бесполезное хныканье или заглазное обвинение кого-либо. Я всегда взвешиваю возможность реально что-либо изменить и, приняв решение, действую уже, так сказать, не взирая на лица. Если я убежден, что положение дел изменить невозможно, то и не завожу об этом речи.

   В данном случае можно было что-то сделать, справедливость была на нашей стороне, и не исключалась возможность отстоять ее, правда, с некоторым риском. На следующий день, в обед, когда обер-вахмистр, как обычно, раздал не всю кашу, я спросил, почему он так поступает? Тут он рявкнул, что это меня не касается и что мое дело молчать в тряпочку. Я пригрозил сообщить о его проделках старшему лейтенанту Клейнману из НКВД, с которым я хорошо знаком. После этого он тут же раздал весь остаток и показал нам пустое ведро. С тех пор это стало правилом.

   В один из последующих дней лечащий врач при обходе обратил мое внимание на одного больного, который лежал неподалеку от меня. Врач сказал, что больной крайне апатичен, ни с кем неч разговаривает и весь день мрачно глядит куда-то в пространство. Трудно понять, что с ним. Хорошо бы попытаться войти с ним в контакт и вывести его из опасного состояния. Я сел на край нар, на которых лежал молчун, и заговорил с ним. Мне было даже неизвестно, какой он национальности. Он очень быстро отреагировал на мои слова, устремив на меня удивленный взгляд. Я вкратце рассказал о себе, он поддержал разговор. Оказалось, что это -румын, инженер-строитель и владелец строительной фирмы в Бухаресте. Я поинтересовался, почему у него такое подавленное настроение, почему он так молчалив? Этот человек был одним из немногих румын, которые еще оставались в лагере. Он сказал, что очень страдает от плена, в который попал в конце сталинградского разгрома, а особенно от невыносимых для него условий. Помимо профессии, он все силы души отдавал музыке, без которой жить не может. Я его утешал, что плен продлится недолго, он скоро будет дома и опять сможет жить своей работой и музыкой. Оказалось, что как раз это его и беспокоит, так как будущее Румынии туманно. Я ему возразил, что мы также не знаем, что принесет будущее, но как-нибудь справимся.

   Вам, австрийцам, ответил он, будет легче, так как у вас однородное общество со здоровой структурой, в Румынии же

215

все намного сложнее. Тут очень резкое социальное разделение. Есть настоящие румыны, которые считают своими предками римлян, и некоторое количество немцев. II те, и другие относятся к высшему слою и были опорой режима, который недавно свергнут. Существует еще низший слой — это примитивные румынские цыгане, бедняки, полуграмотные и совсем неграмотные. Прежнего режима не существует. Новый формируется под сильным воздействием русских. Что станет с Румынией, когда будет господствовать низший слой? Что станет лично с ним как предпринимателем и владельцем строительной фирмы? Что будет с его семьей? Я сказал, что все мы не знаем, чего нам ждать в будущем, и можем только гадать на этот счет. Мы радуемся, что закончилась война и что людей больше не заставляют убивать друг друга. Все мы вынуждены будем приспосабливаться. У нас дома тоже многое разрушено.

   Мы все чаще вступали в разговоры, и вскоре выяснилось, что оба мы посещали гуманитарные гимназии и учили латынь и греческий. Мы стали беседовать на философские темы и декламировали начальные строки «Илиады» и «Одиссеи» Гомера. Я всегда — и после плена тоже — быстро сходился с людьми на какой-либо общей основе, когда узнавал, что мой собеседник — выпускник гуманитарной гимназии. Ничто не объединяет людей больше, чем настоящий гуманизм.

   Я помог ему преодолеть отчужденность и почувствовать прилив жизненной энергии. Наш врач был очень доволен и спросил, как мне это удалось. Я рассказал. В ходе беседы я убедился в том, что врач тоже по складу гуманитарий и не случайно выбрал гуманную профессию, он не мог спокойно наблюдать душевные страдания человека.

   Но на другой день мой друг из Бухареста неожиданно подошел к моим нарам, и взгляд его показался мне каким-то странным. Соседи по палате громко обсуждали слухи о том, что ждет всех нас, пленных. Я лежал и читал книгу Тургенева. У меня было такое чувство, что моего нового друга что-то угнетает, однако он не заводит об этом разговора. Я спросил, откуда он так хорошо знает немецкий язык. Он сказал, что хотя и является румынским подданным и был призван в румынскую армию, его семья происходит из Трансильвании и является немецкоговорящей. В Бухаресте он учился в высшей школе и познакомился со своей теперешней женой. Но особой его любовью всегда была музыка. Будучи скрипачом-виртуозом, он, однако, не мог выбрать эту профессию и по желанию своего уже довольно старого отца (он был, как говорится, последышем) учился на инженера-строителя, так как имел также большие способности к математике. Я ему сказал, что и я

216

выпускник высшей школы по црикладнои математике и тоже очень увлекаюсь музыкой. Правда, исполнитель я не слишком искусный, но охотно слушаю хорошую музыку. Когда-то я прочила книгу Джеймса Джейнса, главного астронома обсерватории в Доркинге, о «математических основах музыки», которая подробно истолковывает связь между музыкой и математикой. Книга произвела на меня сильное впечатление, ход мыслей автора увлек меня новизной.

   Конечно, я чувствовал, что сосед хотел поговорить со мной не только о музыке, сколько о других проблемах, которые приводили его в уныние. Чтобы иметь обеспеченную жизнь, он стал инженером-строителем. В школе танцев он познакомился с девушкой, которая произвела на него впечатление очаровательного существа и удивила своей начитанностью. Они часто встречались на праздничных вечерах и в доме ее родителей. Они были румынами, говорили только по-румынски и плохо знали немецкий. Отец и мать принадлежали к высшему слою общества, владели большой строительной фирмой. Дочь же в совершенстве говорила по-немецки, так как каникулы часто проводила у своей тети, преподавателя немецкого языка в румынском городе Германштадте. Родители имели большой дом со слугами и вели барский образ жизни. Но сам он тоже был не из бедных, вырос в немецкой трудолюбивой, экономной семье. Он понравился ее родителям, да и сами молодые считали себя хорошей и любящей парой. Они поженились, и он стал сотрудником фирмы ее отца, который был уже достаточно стар и не мог работать с прежней энергией. Фирма имела много заказов по строительству во всей Румынии, в том числе и военных, а когда началась война, работать приходилось до изнурения, кроме того, вскоре стало не хватать специалистов. Часто приходилось ночевать на работе, а если и удавалось вернуться домой, то очень поздно, чуть не валясь с ног от усталости. Дома нужен был прежде всего покой, что не встречало понимания со стороны молодой жены. Она желала разговоров, развлечений, удовольствий. Ее мать, знавшая лишь комфортную жизнь, и бабушка, почтенная матрона, которая жила с ними, всегда держали сторону своего «бедного ребенка».

   Кроме того, жизнь осложняли еще и сексуальные проблемы Жена была очень хорошенькой и очень следила за внеш-нос гью, ибо ценила ее выше всего, наряду с начитанностью и богатством. При этом она совершенно забывала, что и той другое преходяще, а в совместной жизни решающую роль играют совсем другие ценности и прежде всего любовь к спутнику жизни и способность понимать его. В тяжелые военные времена обнаружилось, что милая приветливость и

217

веселый шарм были только лоском, одной лишь видимостью, исчезавшей в узком кругу при малейших трудностях. Она быстро теряла терпение, всех домашних, особенно его, тиранила громкими истериками. К тому же не ладилась интимная жизнь, трудно было угодить беспрерывно фыркающей кошке, когда сам не готов на это, да к тому же пансионное и семейное воспитание сделали ее фригидной. Все, что относилось к сексуальной жизни, она рассматривала как нечто заведомо аморальное и позорное для женщины. Она ни в малейшей степени не поощряла его, а лишь холодно терпела. Так что совместная жизнь у них не ладилась. В ярости она назвала его импотентом. Ей и в голову не приходило, что как женщина она оказалась неспособной для совместной жизни, впрочем, может быть, она просто не хотела этого признавать.

  Вот пришел приказ о его призыве в вермахт, что он воспринял почти как спасение. Тут жена решила, что хочет ребенка. Он пошел ей навстречу, но не без внутреннего принуждения.

  За все военные годы он ни разу не имел отпуска. Она писала ему о своей беременности и затем о рождении сына, которого он никогда не видел, так как был пленен в Сталинграде. Он сполна испытал всю тяжесть боев за этот город, нужду в «котле» Сталинграда, плен, которого многие не выдерживали, и убогую, так медленно менявшуюся к лучшему жизнь в лагере (правда, не в нашем, к нам он прибыл недавно). Как и я, он целые годы ничего не слышал о своей семье, жене и сыне, ему даже неизвестно, живы ли они еще. Дома его определенно не числят в живых, так как он давно считается пропавшим без вести. Что будет, когда из плена его отправят домой? Где его родина, если в Румынии его, румынского немца, рассматривают как нациста? Что будут делать новые властелины Румынии со своими немцами? Как к нему отнесется жена, румынка из высшего общества, которая еще в мирное время так усложняла их жизнь, никогда не умела довольствоваться малым, знала только роскошь и благополучие? Как начинать жизнь с ней заново? Он страшится своего будущего. Охотнее всего он остался бы в России и работал бы инженером-строителем. Эта страна определенно могла бы его использовать как специалиста, но в России он не видит будущего, ведь это коммунистическая страна, а он воспитан при другом строе. Нет, уж лучше податься на Запад, принять как печальную необходимость всю неясность послевоенной ситуации и использовать каждый шанс, который дает жизнь. Лучше работать на свободе, даже если работа вначале не будет соответствовать образованию и жела-

218

ниям, чем, совершая насилие над самим собой, чахнуть при диктаторском режиме до конца своих дней.

   Жизнь для нас, конечно, не остановится, но она пойдет иначе, чем до сих пор. Эта проблема волнует почти всех нас. Такова жизнь, она все время меняется, как вода в реке. Еще в древней Греции философ заметил: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку». Большинство из нас тревожили судьбы оставленных жен и семей. Это удивительно выразил Гомер в «Одиссее», однако не каждая жена — Пенелопа. Греческие драмы очень подробно показывают, какие жестокие удары ждали троянских «героев» после их возвращения домой. Да и Гомер не дает нам понять, стала ли Пенелопа снова счастлива с Одиссеем, вернувшимся через двадцать лет. Кого-то из нас мучает вопрос, сможет ли он вообще еще быть полноценным мужчиной после многолетнего голодания. Этот вопрос нас до сих пор не особенно интересовал, потому что все думали только о выживании. Сексуальные проблемы были актуальны только для нескольких лагерных аристократов.

   Некоторые из пленных Сталинграда знали или предчувствовали, что ожидает их по возвращении домой. Мирная жизнь будет совсем другой, чем до этой бесчеловечной войны. Мы тоже стали совсем другими. Мы можем лишь надеяться, что найдем дома человека, который встретит нас с пониманием и будет думать не только о тех бедах и ужасах, которые пришлось пережить в тылу, о бомбовых атаках, нужде и разрушениях. Все это далось нелегко, но все же люди были на родине и пользовались свободой, хотя она и была ограничена беспощадной диктатурой.

   В углу палаты, где собрались другие больные, разгоралась дискуссия. В размышлениях и спорах о будущем слышалась большая тревога. Одного берлинца спросили, какую он изберет профессию, ведь он был кадровым военным — больше ничему не обучался, тем более, что Германия разделена и в Берлине властвуют русские. Он сказал, что в каждом государстве, при каждом режиме требуется учреждение, которое заботится о спокойствии и порядке. До сих пор он не мыслил свою жизнь без мундира, и будущую тоже не мыслит. Ему все равно, какой государственной системе он будет служить. После всех испытании он имеет одно желание — жить.

   Я думаю, он прав. Мы все мечтали о продолжении нашей жизни, сохраненной ценою таких испытаний. Но не каждый из нас был готов идти ради этого на любые уступки и находить достойной любую жизнь, каксж бы она ни была.

   Дискуссия вспыхнула после того, как один из больных повторил слух о том, что скоро больных отправят на родину. Трудно было понять, как этот слух зародился: был ли он

219

чьей-либо фашазпей или имел под «.обои реальную подоплеку Вскоре мы узнали, что слух распространился по всему лагерю и, наверно, имеет какие-то основания. Нас волновало множество вопросов. Вся наша жизнь на фронте и в плену была непрерывным испытанием Перенесли ли мы его без непоправимых психических и физических последствий? Можем ли мы считать себя тем «материалом», который еще пригоден в условиях гражданской жизни среди людей, которые тоже были подвержены испытаниям? Сумеем ли мы когда-нибудь забыть пережитое и вернуться к нормальной жизни?

   Когда меня выписали из лазарета, я был еще нетрудоспособным и меня записали в ОК (в отдыхающую команду), то есть отнесли к выздоравливающим.

   Расставаясь со мной, врач сказал, что у него есть возможность отправить меня домой, так как скоро больных австрийцев должны везти на родину. Он предложил включить меня в их число. Мне эта перспектива казалась просто невероятной, совершенно нереальной. Ведь у меня перед глазами стояла картина, увиденная во сне 2 мая 1941 года в венской казарме, в первую ночь моих солдатских будней. Мне снилось, как я вернулся домой, мой сын шел рядом со школьным ранцем за спиной; это могло случиться не ранее позднего лета 1946 года, когда сын стал бы уже школьником, если он вообще остался жив. Вот уже более двух с половиной лет меня считают без вести пропавшим.

   Меня вызвали на русскую комиссию, где решающее слово было за доктором Кринкхаус и старшим лейтенантом НКВД. Оба были ко мне расположены, знали о моих многочисленных болезнях, в том числе и о последней — малярии, видели, как она меня потрепала. Разногласий не было, и меня, как больного и нетрудоспособного, внесли в список отправляемых домой. Отправку больных и нетрудоспособных нельзя рассматривать только как некий акт милосердия, тут руководствовались и трезвым рассуждением: «Они не являются для нас рабочей силой, это — лишние едоки. Война закончилась, пусть противник сам заботится о своих людях, об их лечении и питании».

   Меня послали в складской барак, и я получил там другой, чистый мундир и более добротную обувь. Все это казалось мне чем-то нереальным. На следующий день нас, всех австрийцев, которые должны были ехать домой, вызвали к караульной будке, чтобы затем строем везти на вокзал. Это было в воскресенье утром. Все* вызывали поименно, кроме меня. На мой вопрос, почему меня не вызвали, мне сказали, что я зарегистрирован как немец и поэтому не могу ехать, так как отправляют только больных австрийцев Я сказал,

   

ч го, видимо, произошла ошибка при решстрации Я всегда указывал, что я австриец и могу доказать это документами Я показал им мои государственные аттестаты Они посмотрели их и сказали, что ничего не могу! сделать, гак как в воскресенье канцелярия не работает. На следующий день я смогу внести ясность относительно своей национальности и меня отправят следующим этапом для больных, который отбывает через несколько недель. Но он формировался из немцев, и я снова не мог ехать, так как был австрийцем.

   Когда я вернулся к баракам, мои австрийские товарищи никак не решались заговорить со мной. Они думали, что я совсем убит горем, мое спокойствие было для них полной неожиданностью. Я им сказал, что был бы очень удивлен, если бы все прошло гладко Кроме того, при моей слабости после болезни я мог бы не перенести длинную дорогу.

  Я напомнил им, как в тяжелые часы плена я всегда говорил, что надеюсь и верю в наше возвращение домой. Ч го касается меня, то это будет приурочено к началу учебы сына в 1946 году. Я же видел его в последний раз в сорок первом, когда ему было всего 10 месяцев, а в сновидении он шел рядом со мной в синем матросском костюмчике, матросской шапочке на голове и со школьным ранцем за спиной. Именно таким он меня и приветствовал, когда 15 августа 1946 года я действительно вернулся. Правда, ранец еще лежал в комнате и сын не надел его, потому что занятия в школе начались лишь через три недели.

   И перед этой неудавшейся отправкой у меня было смутное предчувствие неудачи, и я даже начал сомневаться в пророческом смысле сна, 'который за четыре года войны и плена сначала тревожил меня, а потом неизменно ободрял и укреплял в моих надеждах. Наконец, я истолковал сон как лишь указание на то, что дома я окажусь очень нескоро, хотя это непременно произойдет. Меня не особенно удивляла способность, позволявшая мне предвидеть будущие события часто весьма точно. Этот дар был у меня всегда, сохранился и поныне Я родился под созвездием Стрельца, говорят, что люди, рожденные в эти дни, могут обладать такими способностями.

   Весть о моей неудаче из-за неправильной регистрации рас

пространилась по всему лагерю и имела важные последствия.

Другие австрийцы тоже стали выяснять, как их обозначили

в соответствующей графе. Особенно это касалось тех, кто уже

давно был в плену, так к^ при первой регистрации перево

дчиком был немец из Рейнской области, Августин, в общем-то,

приятный малый. Каждому он задавал вопрос насчет нацио

нальности С иытьяицами, юлтандцами, румынами, хорваы-

ми не бы «о проГ то ко ы к ю-либо на и,шал с сои л гс пит

   

цсм, как л о всс1да делал я, он говорил, чю ,аких больше не существует: «Вы немцы, как и мы». Я каждый раз возражал ему, но какую он делал запись, я не знал. Мой друг из Грюн-бурга решил это проверить, что при его работе было совсем не трудно. Он увидел, что и сам зарегистрирован как немец. Многим землякам Грюнберг помог соответствующим исправлением в регистрационном листе. Все они были жертвами милого Августина.

   По инициативе доктора Кринкхауз, которая явно благоволила к австрийцам, Харрера также вызвали на комиссию. Но у него все произошло по-другому, домой его не отправили по иной причине. Он с грустью рассказал мне об этом. Намного раньше, чем все мы, он узнал о готовящемся этапе для больных и втайне питал надежду. Его вызвали на принимающую окончательное решение «большую комиссию» в поликлинику. Он, как обычно в таких случаях, должен был раздеться догола (мы называли это осмотром мяса) и предстать перед комиссией, которая состояла из гражданских и военных и куда входили также врач Кринкхауз и старший лейтенант Клеинеман из НКВД. Когда подошла его очередь, доктор Кринкхауз объяснила, что он инвалид и непригоден для работы, что он уже перенес много различных заболеваний, в том числе дизентерию и малярию, а также несколько несчастных случаев. Как рабочую силу его рассматривать никак нельзя. Поэтому она предлагает отправить его домой. Он понимал, о чем говорят русские и был уже преисполнен радостных надежд. Но Харрер делал вид, что ни слова не понимает по-русски. Затем ему сказали, что он может идти, он повернулся и уже хотел выйти, но тут старший лейтенант Клеинеман преградил ему путь и спросил: «Лейтенант Харрер, вы ведь офицер?» Вилли сказал: «Да». Тот взмахнул перед его носом рукой, как строгий учитель, и огорошил: «Офицеры не отправляются домой!»

   Для Вилли это было ужасным ударом, и в первый момент он лишился дара речи. Затем только и смог выдавить: «Когда-нибудь наступит день, когда и офицеры поедут домой. Буду ждать».

   Когда он вышел из поликлиники, у него слезы текли по щекам. Однако его мрачное настроение рассеялось, как только он узнал о моем злоключении.

   В число отъезжающих все же попал один венец, который перед самым окончанием войны предпринял попытку к бегству и был схвачен. Избитого до крови, его приволокли в лагерь и три недели продержали в карцере на воде и 200 г хлеба. Разумеется, от этого он вконец отощал и затем попал в чазарет к дистрофикам и как неработоспособный бы ч с

   

первым же рхапом отправлен домой. Вот уж, действительно, ирония судьбы, за попытку к бегству он был награжден первоочередным освобождением, а другие, будучи работоспособными, еще долго оставались в плену. У Харрера еще стоят перед глазами три товарных вагона, в которые люди из лагеря носили солому, а «счастливчики» усаживались на нее, чтобы первыми вернуться домой. Он утешал себя мыслью, что их будущее тоже не совсем ясно и, может быть, лучше пока оставаться здесь. Кто знает, как встретят их любимые и близкие и будет ли новая жизнь лучше прежней?

   Условия в лагере все улучшались. Но мы еще не знали, что решающую роль в этом играла умелая и энергичная организаторская работа наших товарищей в лагерном управлении, постаравшихся завоевать доверие русских служащих, с которыми некоторые из пленных даже стали друзьями, так что просьбы заключенных часто находили понимание. Мой друг из Грюнбурга был одним из них, я знал, какую положительную роль он играл, хотя из скромности он никогда об этом не говорил.

   Я медленно поправлялся после малярии и вскоре вновь пошел работать, правда, опять лагерным электриком. Вечно что-то было испорчено. С фабрики по-прежнему тайком выносили моторы для разных нужд, и линия, идущая от трансформатора, была весьма перегружена. Однажды принесли двигатель мощностью 15 квт, чтобы установить насос в нашем колодце, который требовал максимум от 2 до 2,5 квт. Насос чуть слышно всхлипнул, и ток во всем лагере отключился, причем, электродвигатель не сделал ни одного оборота. Для меня было загадкой, как, несмотря на контроль, сумели пронести через фабричные ворота этот большой и тяжелый мотор. Чего не сделаешь ради буханки хлеба! А вот зачем понадобилось качать воду электрическим насосом, мне было непонятно. Ведь вода залегала очень близко к поверхности, кроме того, была заражена трупным ядом и опасна для здоровья. Однажды, в октябре, снова началось большое волнение: готовился новый этап, на этот раз с немецкими больными военнопленными. Вновь собралась «большая комиссия» для отбора больных. Я тоже заявил о себе, так как мне обещали, что я смогу поехать следующим поездом, который пойдет в Мюнхен. Но и в этот раз меня не взяли, потому что теперь я был зарегистрирован как австриец, а отправляли только немцев.

   Работать лагерным электриком становилось все неприятнее, время было дождливое и быстро холодало. Однажды ко мне пришел Харрер и сказал, что вызвался работать автомехаником, после перекличк^ поляк BIIIVC сделал такой за-

   

прос. Вилли узнал, что необходимо отремонтировать немецкий тятач Имеются три негодных тягача, и из их деталей требуется собрать один действующий. Он решил рискнуть, так как в немецком вермахте несколько раз ремонтировал такие тягачи. Кроме того, ему разрешили подыскать себе помощника, и он подумал обо мне. Моя работа зависит от погоды, а зимой лучше трудиться под крышей. Я обратил его внимание на то, что никогда не занимался этим, но охотно поработал бы с Вилли, если я ему нужен. Он ответил, что ему надоело слоняться по лагерю, а после окончания войны офицерам разрешено браться за любую работу.

   На следующее утро мы отправились к находящейся неподалеку от лагеря автомастерской с бензоколонкой. При этом он мне рассказал о разговоре с Витусом.

   Витус распределял пленных по бригадам, и когда Вилли вызвался идти на работу, тот первым делом заговорил об ущербе, который нанесли немцы России, а теперь обязаны возместить его. Но если бы это действительно было возможно, то каждый пленный должен был бы прожить в Советском Союзе почти шестьдесят лет. Как офицер, заметил Витус, Харрер может не работать, но моральная обязанность каждого немецкого пленного — хорошо и добросовестно работать, чтобы помочь ликвидировать эти потери. Этот заученный монолог поляк повторял часто. К этому его обязывало и положение верного слуги русских.

   Сначала он послал Вилли в бригаду каменщиков на стройку, где уже закончили кладку. Нужно было установить стальные конструкции на крышу. При этом Харрер стоял на узкой кирпичной стене на втором этаже и принимал тонкие стальные конструкции, которые поднимались лебедкой. От высоты у него так кружилась голова, что он еле устоял. Его нога еще не была достаточно подвижной, хотя лечение массажем дало некоторые результаты и она уже немного сгибалась. Для работы, при которой приходилось нагибаться, сгибать ногу в колене и держать равновесие, он еще не годился. Поэтому работать по-настоящему он не мог. Он был очень благодарен своим товарищам, которые щадили его и давали посильные задания, иначе он сорвался бы уже в первый день. Вилли прилагал все усилия, чтобы первый день прошел без несчастного случая. Многое за него делали товарищи. Работать в этой бригаде и во второй день он никак не хотел, ибо определенно упал бы, да и совесть не позволяла переваливать работу на чужие плечи. Спасение пришло вечером после переклики, когда Вит}с объявил, что ищут автомехаников.

   Еще за день до разговора со мной Харрер побывал в мастерской, все осмотрел, потовори i с начальником и сказа г

   

что ему иуж^н помощник. Русский поручил ему самому подыскать себе помощника, и он сразу подумал обо мне. Мы стали вместе работать в мастерской, менее чем в 300 м от лагеря, у самой железнодорожной насыпи. Вилли показал мне тягач, который мы должны были отремонтировать, и два других, предназначавшихся на запчасти. В отличие от подлежащего ремонту, два других тягача были так занесены песком, что наружу выступали только отдельные части. Но его не испугало это унылое зрелище, хотелось взяться за работу. Сразу возникли трудности, так как подходящий инструмент практически отсутствовал. Мне это было давно знакомо: меня всегда немного смешила русская команда: «Взять инструмент!» — и при этом имелись в виду лом и кувалда. В автомастерской им тоже находилось чрезменно широкое применение. Было еще несколько тупых зубил, обломанных напильников, изношенных гаечных ключей. Вилли сказал, что я внушал жалость, когда вечером, усталый и измотанный, возвращался в лагерь: плохой инструмент очень осложнял работу. Мы с Вилли образовали как бы отдельную рабочую группу из двух человек в бригаде Гёрке и так проработали месяц, пока тягач не был готов к эксплуатации. Вилли точно знал, что подшипники, которые ему удалось подогнать и отшлифовать лишь вручную, долго не выдержат, и теперь боялся, что машина испортится еще до первого испытания. И у него были основания для опасения, хотя все произошло совсем по-другому.

   Он завел машину и выехал во двор. Вилли умел ездить на таких машинах, так как раньше как офицер пользовался ими в разных условиях. Он не успел объяснить русскому мастеру, как обращаться с машиной. Как только она появилась во дворе, русский сразу кинулся к ней и, не желая ничего слушать, сел за руль. Он не знал, что управлять надо с учетом поворота гусениц, а не только передних колес, как он это делал. При той скорости, которую он включил, этого было мало. Он поехал, вернее, машина с ним поехала на полной скорости вверх по откосу высокой насыпи железнодорожной линии, идущей с Кавказа на Москву через Сталинград. Он пересек ее, перескочив через рельсы, и покатился вниз. И вдруг машина внезапно остановилась, так как сломался топливный насос. Белый как полотно мастер вылез из машины. Ему просто повезло. А что было бы, если бы в этот момент шел поезд или машина перевернулась?

  Харрер, конечно, попенял ему, сказав, что машина вышла из строя по причине неосторожной езды и потому вновь нуждается в ремонте. Но в то время, когда заканчивался еще первый ремонт, русский сообщил в лагерь, что мы <> v боль

2? Ч

шс не нужны, и нам должны были дать новую работу. Машина снова была поломана, и мы вновь понадобились ему на некоторое время. Но заполучить нас ему не удалось, потому что, как сказал Витус, он ничего не платил лагерю за нашу работу.

   Наступило время уборки урожая. Харрер вспоминал о той поре как о лучших днях своего плена. В ближнем колхозе проходили практику студентки автомобильно-механического института Сталинграда, которые частенько проезжали мимо нас на грузовой машине, и когда она ломалась, Вилли устранял неисправности. Милые студентки были за это очень благодарны ему и приносили за работу огурцы и помидоры, крупную соль или кусок черного хлеба. Они были хороши собой и всегда в отличном настроении. Приятно было смотреть на них, босоногих, в воздушных платьях.

  С русским он договорился, чтобы тот ежедневно записывал им 101% выполнения, что означало дополнительные 200 г хлеба и черпак каши. Тогда не надо будет перечислять лагерю деньги в качестве премии. Как рабочая сила мы его мало интересовали. Но это длилось недолго. Рядом с нашей мастерской была вторая, которая тоже обслуживалась бригадой Гёрке. Начальник той мастерской часто приходил к нам и смотрел, как мы работаем. Когда он услышал от Гёрке, что мы со следующего дня будем свободны, он привел нас в свою мастерскую.

   Мастерская состояла из просторного помещения с ремонтной ямой и закрывалась железными дверями. Кроме того, был еще один закрытый цех со станками для ремонта автомобилей. В этой мастерской ремонтировали грузовые автомашины, разбирали и дооснащали двигатели. Повсюду лежали разобранные моторы, которые нельзя было собрать из-за отсутствия каких-либо деталей. Снаружи цеха имелись навесы, под которыми тоже проводились разные работы, например, разборка двигателей. Здесь тоже их ремонтировали и готовили к эксплуатации, если удавалось найти недостающие запчасти. Многие двигатели нередко пускали на запасные части. Некоторые запчасти невозможно было доставать, так как на них был слишком большой спрос, например, малую ведущую шестерню, кольца и вкладыши для поршней, конические шестерни, детали дифференциальной передачи. Я разбирал дифференциальную передачу и- промывал детали в керосине. Чаще всего приходилось извлекать отколотые зубья малой шестерни и плоского конического колеса. Если у нас еще были малые шестерни, то плоских конических колес почти небыло. Но тут нас выручала совсем юная, пятнадцатилетняя электросварщица, которая мастерски приваривала отломанные ^'бья сва-

   

рочным трансформатором, то есть пользуясь переменным током. Каждому, кто что-нибудь понимает в автомобилях, известно, с какой точностью изготавливаются эти эвольвент-ные фрезерованные зубья и как легко вывести их из строя. Сварочные швы на зубьях, конечно, приходилось шлифовать вручную. Отремонтированные детали показывали начальнику, он их проверял, и только потом их устанавливали. Долгой нагрузки они не выдерживали, и в скором времени автомобили опять поступали в ремонт. Харрер специализировался на ремонте грузовиков марки ЗИС. Эти тяжелые машины часто ездили по бездорожью сильно перегруженными, так что дифференциалы ломались, а затем снова ремонтировались.

   Были также большие трудности с установкой шин. Мы не имели манометра. Давление в шинах приходилось определять наугад. Это нередко вызывало поломки и случалось, что грузовик доезжал до нас на обод ах.

   Моей задачей было также разбирать под руководством мастера двигатели, снимать коленчатый вал, менять вкладыши подшипников и устанавливать новые уплотнительные кольца на поршнях. У нас был хороший бригадир — разумеется, поляк — который хорошо знал двигатели, умел обращаться с ними и приводить в порядок даже в примитивных условиях. Мне не доставляло особого труда выполнять столь непривычную для меня работу, так как бригадир или Харрер предварительно подробнейшим образом инструктировали меня. Уберечь одежду от грязи, конечно, не удавалось, спецовок нам не выдавали. В лагере каждого из бригады Гёрке узнавали по замасленной одежде.

  Особенно этим отличался Харрер, ведь он часто работал в яме, сливая старое загустевшее моторное масло. Когда он отвертывал сливную пробку, черное масло по руке стекало на мундир. Эту работу он, конечно, не любил, но она имела одно преимущество. С каждым днем становилось все холоднее, возникала проблема отопления. Поначалу сжигали старое масло, при этом образовывалось большое количество дыма, который заполнял цеха, а в яме дышать было легче. Тут человек хоть как-то защищен был от холода, кроме того, над головой сохранялся слой сравнительно чистого и прозрачного воздуха, в то время как вокруг стоял сплошной чад. Промежутки дощатых стен были заполнены опилками. Выломав доски, выгребали опилки, поливали их маслом и жгли. Можно себе представить, какой при этом валил дым! Но запас опилок быстро таял. Вскоре им нашли замену, используя столбы телефонной линии, проходящей вдоль дороги. При густом тумане кто-нибудь, вооружившись «кошками», поднимался на с голб, перепиливал его под изоляторами и гнускал-

"227

ся. Затем столб подрезали внизу, быстро распиливали и пускали на дрова. Когда туман рассеивался — и держался он порой не один день - открывалась странная картина: между двумя столбами раскачивался на проводах линии обрубок с изоляторами. Уцелел лишь каждый второй столб. Все деревянные ограды и все, что могло гореть, постепенно исчезало, превращаясь в топливо.

   Благодаря образцовой работе Вилли Харрер - русские его звали Василием — был на лучшем счету у начальника. Однажды тот привел его в свою контору, где уже сидели трое русских. Начальник велел ему присесть, достал из ящика стола стакан, бутылку водки, наполнил стакан и предложил ему выпить. Вилли сказал по-русски: «Не могу... военнопленный!» Однако начальник настаивал. Вилли не хотел обижать начальника, к тому же ему дали еще и хлеба. Он выпил водку и съел хлеб. Но водка оказалась ему не по силам. Он еле добрел до гаража, а вскоре предстояло возвращение в лагерь. Вилли был почти не в состоянии идти, во всяком случае — без помощи. Он рассказал нам, как было дело. Употреблять алкоголь военнопленным строго запрещалось, и Вилли мог на несколько дней угодить под арест. Мы решили взять его под руки и, окружив с двух сторон, повели в лагерь, охране у будки мы сказали, что у него только что был приступ малярии. Так мы довели его до нар. Ему же было не до ужина, он сразу прилег и уснул. На его счастье, все обошлось без последствий.

  Харрер рассказал мне, что в начале года старший лейтенант Клейнеман вызвал его в свой кабинет и спросил, чем он, собственно, занимается. Вилли сказал, что из-за ранения стал инвалидом с негнущейся ногой и может выполнять лишь вспомогательную работу. Клейнеман ответил ему, что офицеры вермахта гнали своих солдат в атаку, вели их на гибель, а в плену о земляках не заботятся. Было бы разумно, если бы Харрер побольше уделял внимания пленным австрийцам. Клейнеман дал ему брошюру, изданную антифашистским комитетом австрийских военнопленных.

   В этой брошюре были и написанные ими статьи, и материалы о расстановке политических сил в Австрии и военном положении. Вилли, в частности, узнал о новом правительстве во главе с Карлом Реннером. Кто был издателем брошюры, выяснить не удалось. Получив брошюры, Вилли созывал как можно больше земляков и читал статьи вслух, что затем переходило в горячие*дебаты. После этого его часто вызывал Клейнеман и расспрашивал о реакции товарищей. Вилли описывал ее в самом общем виде, но русский офицер этим не удовлетворялся и хотел точно знать, кто что сказал. Вилли

   

же никому не |келал навредить. Зная по опыту, что из него пытаются сделать доносчика, имен Харрер не называл.

   Я вспоминаю, что этот энкаведешник меня тоже вызывал к себе и задавал подобные вопросы. От меня он также получал лишь общую информацию, но никогда не слышал имен. В конце концов он оставил меня в покое. У Харрера он допытывался о взглядах наших земляков на Советский Союз. Но Вилли уже убедился в том, что от военнопленного нельзя ожидать продуманных, зрелых политических суждений по таким вопросам и опять-таки давал общую картину взглядов, но не говорил, кому они принадлежат. У русского, видимо, создавалось впечатление, что Харрер либо не хочет, либо не может дать нужную информацию, так как не подходит для такой задачи, может быть, слишком глуп. Во всяком случае, с того времени его оставили в покое, как и меня.

   Наступил ноябрь, и Харрера вновь вызвали в НКВД. На этот раз там сидел молодой мужчина, который говорил на хорошем немецком языке, даже с австрийским акцентом. Это был явно не военнопленный, а, скорее, принадлежал к детям рабочих, скрывавшихся от властей после февральского выступления 1934 года. Он говорил на самые разные темы, но не о личном, а затем коснулся вопроса о предстоящих выборах в Австрии. Он спросил Вилли, за какую из трех партий: социалистов, христианскую народную или коммунистическую тот бы проголосовал. Вилли ответил, что голосовал бы за социалистическую партию, и привел свои аргументы. Затем его спросили об общих впечатлениях о Сталинграде, особенно о лагере. Ответы Вилли вряд ли пришлись по вкусу. После этого его-спросили, интересуется ли он политикой и не хочет ли повышать свое образование. Вилли ответил, что охотно расширял бы свой политический кругозор. Поскольку он инвалид и не может работать, то имеет достаточно времени для чтения. Все, что ему предлагали, было интересно, и он использует всякую возможность для получения новой информации. На этом разговор закончился. Своего собеседника Вилли встретил еще раз, много позже, в декабре сорок пятого в лагере Nfl 165 в Талице.

   В это же время меня тоже вызвали в НКВД к тому же молодому человеку, и я был вовлечен в довольно эмоциональную политическую беседу. Помимо всего прочего, я сообщил, что уже с самого начала отвергал национал-социализм, как только прочел «Майн Кампф» Гитлера, и отказался от службы в качестве государственного чиновника. Потому что иначе пришлось бы стать членом НСДАП или хотя бы одного из ее детищ — СА, националистического клуба автомобилистов или СС. Прочитав опус «фюреру я пои «ч ттто

   

Гшлср и его люди ютовили, а затем неожиданно развязали вторую мировую войну. Я знал о свирепом антисемитизме нацистов, но ничего не знал о массовых казнях. Я обдумал все и решил, что просто не вынесу участи официального чиновника. Я понимал, если они выиграют войну, то меня, как штатного служащего, пошлют куда-нибудь на периферию и наверняка будут считать заблудшей овцой. Если же они проиграют войну, на что я надеялся, то мне как «наци» пришлось бы расплачиваться за убеждения, которые я всегда ненавидел. Намного легче держать ответ за собственные взгляды.

   Наконец, он меня спросил, хочу ли я продолжить свое образование, ибо для меня есть возможность посещать «антифашистские курсы». Я сказал, что согласен. Конечно, я с самого начала понял, что русские пытаются сделать из нас своих сотрудников. Для этого они готовы преподать нам основы марксизма. Но именно это и интересовало меня. Я же вышел из политически активной, строго католической семьи, затем вник в идеи национал-социализма и пережил его губительные последствия. Теперь мне представлялась возможность ознакомиться с третьей, актуальной в то системой взглядов. Правда, я не знал, как отнесутся ко мне, когда узнают, что коммунизм вызывает у меня чисто теоретический интерес. Ведь я согласился на антифашистскую, но не коммунистическую учебу и сделал это в строгом соответствии со своими убеждениями.

Поездка на курсы антифашистов

   21 ноября 1945 года Вилли и меня, наряду с некоторыми другими австрийцами и немцами, поименно вызвали к будке охраны, где сообщили, что нас переводят в другой лагерь. До этого нам выдали чистые мундиры. Этап был укомплектован, и в тот же день мы прибыли в лагерь № 108 в Беке-товке. Вечером был концерт в духе варьете, который давали военнопленные. У нас возникло чувство, что теперь, после долгих лет пребывания в пустынной местности под Красноармейском, которая летом выгорала от жары, а зимой застывала от мороза, для нас понемногу начинается новая жизнь. Может быть, этому отчасти способствовало варьете, может быть, гамбургская песня «Под красным фонарем Санкт-Пау-ли$, которую многие из нас слышали впервые. Варьете и особенно песня еще выше подняли радостное настроение, которое охватило многих из нас еще при отъезде из Крас-ноармеиска

   

   На следующий день нас погрузили в вагоны В центре каждого из них находилась маленькая железная печка с трубой, выведенной на крышу, справа и слева от нее располагались нары. Было уже очень холодно. На ближайшие две недели вагон становился нашим домом. Начальником караула был русский младший лейтенант. Путь пролегал через студеный снежный край, и по мере продвижения на север снег все плотнее укрывал землю. Проблем с едой поначалу не было, но с топливом вскоре возникли трудности, так как об этом заранее не позаботились. Пришлось обеспечивать, или — как говорили в армии — «организовывать» его самим. Часто это происходило так: поезд останавливался на каком-нибудь глухом полустанке, железнодорожный служащий выходил из служебного помещения для выполнения своих обязанностей. В это время несколько пленных выскакивали из вагона так, чтобы он не мог их видеть, бежали в пустое, никем не занятое помещение, снимали дверь и приносили ее в свой вагон. Там ее разбивали, дружно ударяя каблуками, и превращали в дрова.

   Запас еды вскоре стал истощаться, и наконец ее не осталось вовсе. Был ли в этом виноват младший лейтенант, который, возможно, плохо распределял дневной рацион или использовал продукты для каких-то иных целей, мы не могли знать. Во всяком случае, в последние дни у нас не было никакой еды. Высказывалось предположение, что нам дали с собой продуктов на одну неделю, а поездка продолжалась две недели. Положение — хуже некуда, ни еды, ни тепла, а дороге конца не видно. И тут надо было как-то выручать самих себя. Нередко на остановках нам попадались на глаза эшелоны с зерном, кое-кто из нас подползал под вагон и находил в днище плохо закрепленную доску или трещину. Тут пускали в дело острый железный прут, проделывали отверстие и подставляли тару под струйку зерна. Так мы наполняли свои котелки или консервные банки. Затем зерно смешивали со снегом, разваривали и ели. Попадались нам и вагоны с замерзшей до каменной твердости сахарной свеклой. Мы приносили ее в вагон, оттаивали, нарезали и варили. Наконец, через Рязань и Владимир, мы доехали до поймы Оки.

   Во Владимире изрядную часть ночи простояли на большой товарной станции. Нам довелось наблюдать совершенно незнакомую систему формирования составов. Грузовой поезд ставили на холме, от которого вниз расходились несколько перекрещивающихся рельсовых путей, и там, где был ровный участок местности, формировались новые составы. От поезда на холме поочередно отеплялись отдельные вагоны локомотив подавал ^аждый не юю чазаа вагон ехат

   

лод лсм без яко по< рочиейс^ ii лну перевод и присоединяясь к новому составу 1 орможение достигалось силой трения и устройством, имеющимся в каждом вагоне, и таким образом вагон останавливался там, где требовалось. Чтобы избежать столкновения, на рельсы устанавливали тормозные «башмаки». Так постепенно вагоны перекатывались из одного состава в другой.

   5 декабря, совершенно измотанные, мы прибыли на конечную станцию Вязники в 300-х километрах от Москвы и 120-ти от города Горького и покинули свои вагоны. Нам открылся великолепный зимний пейзаж, глубокие снега, лес вокруг и яркое солнце в синем небе. От вокзала предстояло пройти несколько километров пешком к поселку, расположенному в небольшой низине. Мы уже не чувствовали холода: пригревало солнце, да и от ходьбы становилось теплее, хотя под ногами скрипел снег. Мы вспомнили о том, что на родине сейчас празднует день Крампуса — спутника Деда Мороза, это — праздник первого снега, одно из самых дорогих впечатлений детства многих из нас. Но здесь зима уже вошла в полную силу. Нас привели в какой-то дом и покормили. Нам выдали по 20 г сала, 200 г хлеба и немного сахара. Не слишком богато, но все же еда. Низенький сутулый старший лейтенант в больших валенках сказал нам, что мы попадем в лагерь, где будет и тепло, и достаточно сытно, но туда необходимо идти пешком. Он пойдет впереди, а мы должны следовать за ним. Мы спросили его, далеко ли до цели и узнали, что 45 км. Тут нам стало понятно, что для некоторых из нас это может быть последним походом. Вилли взял свою клюку, и мы отправились в путь. Сначала перешли по льду реку Клязьму, приток Оки, и через некоторое время миновали первую деревню с настоящими русскими избами, на крышах которых лежали толстые снеговые подушки; все тонуло в глубоком снегу. Некоторые из нас остались в деревне, так как уже не могли идти. Но мы, Вилли и я, решили двигаться, вернее, тащиться дальше. Стемнело, наступила ночь, было, вероятно, около 10 часов, когда мы добрались до следующей деревни. От усталости мы едва переставляли ноги, двигаясь, как во сне.

  Те, кто еще не обессилел окончательно, пошли вперед, а многие стучались в дома, просясь на ночлег, но им не открывали: узнав, что мы военнопленные, хозяева стали опасаться, как бы не подожгли их дома. Наш русский офицер добился наконец разрешения переночевать в помещении сельского совета. Этот дом, как и прочие, был деревянным. I? комнате площадью примерно 30 кв. м трудно было поместиться шести десяткам человек, но, тесно усевшись на полу, мы все же смог-

232

 in как-1о передохнуiь за ночь и набрахься новых сил для остатка пути.   '

   Вилли опустился на пол в углу Там было отверстие в деревянном полу для стока воды при мытье полов, оттуда очень дуло. Он закрыл дыру своим котелком. Помещение, видимо, давно не протапливалось, только живое тепло наших тел кое-как согревало воздух. На улице стоял двадцатиградусный мороз. На следующее утро нас подняли и повели дальше. Необходимо было преодолеть еще 25 километров. Снаружи нас опять ждал ослепительный, прекрасный зимний день. Путь проходил через еловый лес по просеке, заснеженные ветви свисали до земли. Мы шли и шли за нашим русским проводником. 25 километров — это дальняя дорога. Мы уже давно не ели по-настоящему, ночью толком не выспались, прошедший день отнял у нас все силы, и тем не менее приходилось как-то шагать, вытаскивая ноги из сыпучего снега. Ни я, ни Вилли не были готовы к такому переходу. Два месяца тому назад нас чуть не отправили домой в числе больных, мы смахивали на скелетов. А теперь перед нами лежал путь, который в таких условиях и здоровым-то одолеть не просто. Но русский бодро шагал вперед, а за ним шли те, что покрепче. Остальные тащились растянутой цепью. Все понимали, что если не дойдем до лагеря, исход один — умереть от голода или замерзнуть в снегу.

   Один из наших товарищей, венец Мидлер, просто валился с ног. Шатаясь, он свернул с протоптанной дороги, заметив покрытый глубоким снегом стожок сена. Мидлер отгреб снег и зарылся в сухое сено. Ему повезло: на следующий день его нашли еще живым и отвезли в лагерь. На розыск была выслана целая поисковая команда. Мы с Вилли тоже совершенно обессилели и сами не понимали, каким чудом приводятся в движение ноги. Тут мне вдруг страшно захотелось сесть на голый темный пень у дороги, который словно манил к себе. Вероятно, еще до меня на нем уже сидел кто-то из наших. Солнце пригревало так ласково, что нельзя было отказать себе в передышке. Вилли с тревогой смотрел на меня, он не садился, так как знал, что потом не встанет, и продолжал стоять, опершись на клюку. Я же сел и мгновенно забылся. Несмотря на все увещевания, Вилли не удавалось меня поднять. Но это было необходимо, иначе я определенно замерз бы. Тогда он ударил меня несколько раз клюкой, с которой не расставался из-за своей негнущейся ноги. Как опытный альпинист он знал, что нужно делать в таких ситуациях. Я по сей день ему благодарен за то, что в тот миг он оказался настоящим другом, заставил меня встать и вернул к жизни Ударов я, правда, не ощущал, но все-таки как-то

   

ожил, и мы, шатаясь, двинулись дальше. Наступили сумерки, и страшно было подумать о ночи, которую предстояло провести в этом лесу.

   Вдруг мы услышали уже знакомый нам звон бубенцов. Мы вышли на санный путь. С обеих сторон к нам приближались типично русские санные повозки, порожние и с дровами. Маленькие косматые лошадки бодро бежали рысью под звон бубенцов. На облучках саней сидели румынские пленные в высоких меховых шапках и коричневых румынских шинелях. Ехавшие нам навстречу сани были без груза, а загруженные дровами двигались в одном направлении с нами, но проезжали мимо. Тут Вилли сказал, что теперь можно сделать привал: кто-нибудь нас подберет. Какое-то время мы сидели на снегу и махали возницам, но никто не остановился, и нам пришлось подняться, чтобы снова идти, так как сумерки сгущались. Вскоре лес расступился, мы увидели рубленые дома с мерцающим светом маленьких окон и повеявшими теплом дымящимися трубами, лагерный забор и ворота с ярко освещенной площадкой перед ними, словом, отрадную картину. Мы прибыли в лагерь № 165, ранее — лагерь для малолетних преступников, который был распущен в начале войны и переоборудован в лагерь для военнопленных. Все беды кончились. Нам предстояло пробыть здесь более полугода. Шатаясь, мы двинулись к воротам, но охранник нас не впустил, а велел идти вдоль забора мыться в бане. Мы толкнули дверь, и нас обдало волной жаркого пара, мы сделали еще пару шагов и упали на ближайшую скамейку. Встать уже не могли. Банщики, тоже пленные, подняли нас, раздели, затем, как обычно, помыли горячей водой из деревянных шаек. За это время наша одежда освобождалась от вшей в дизинфекционной печи. Потом пришлось идти к ней за одеждой, каменный пол вокруг был так горяч, что жгло ноги. Мы получили свою одежду. После этого нас отвели в рубленый дом без освещения. В свете прожекторов, проникающем через маленькие окна, мы разглядели стоящие вдоль стены деревянные нары. Мы бухнулись на те, что были поближе, и погрузились в полное забытье.

   

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

/946 гол

Жизнь в антифашистском лагере

   Когда мы проснулись, было уже совсем светло. Не успел Вилли открыть глаза, как услышал возглас: «Это же Вилли Харрер!» Он уставился на говорившего, но не узнал его и удивленно спросил, откуда тот его знает. Оказалось, что перед ним стоял Генрих Сейзер. Его Вилли помнил полуживым дистрофиком, почти скелетом, которых мы называли «кандидатами в покойники». Из нашего лагеря его отправили в Урюпинск на реабилитацию. Там его откормили, и он стал весить уже 80 кг. Оттуда Генриха перевезли в этот лагерь. Поэтому не удивительно, что Вилли его не узнал, зато Генрих узнал Вилли, остававшегося таким же худым, как и прежде.

   На завтрак мы получили добавку за вчерашний ужин, за которым были не в силах идти,— полный котелок слегка подслащенной каши и немного хлеба. Наконец-то мы опять сыты. Теперь, после тяжелых испытаний на выносливость в последние дни, все у нас было в порядке. Мы жили в теплых помещениях среди лесов с чистым воздухом, достаточным количеством еды и имели возможность отдохнуть. Это был лагерь Nfl 165.

   Наступило очень интересное время, и, думаю, для всех нас. Мы перестали размышлять о том, был ли у нас, больных, шанс раньше отправиться домой, если бы мы остались в лагере Красноармейска, хотя все наши помыслы были связаны с возвращением. Мы строго соблюдали распорядок: половину дня отдавали работе, половину — занятиям. Они проходили в форме семинаров. Мы были распределены на 4 группы по 15 человек в каждой. На групповых занятиях каждому предлагалось высказаться по обсуждаемой теме, хотя речь заходила и о личных вопросах. Постепенно мы начали уяснять, как живет и функционирует общество, основанное на коллективных началах, например колхоз — своего рола общий жилой дом Теоретически — егтш коллектив

СОСТОИТ   ИЗ   И/ГСП 1ЫГЫ\     ПО/И'     тт   fb< НК,\         >тфх     т "^ Т!    '1ЫХ

условиях — он представляет собой одну из лучших форм демократии. Но как быть, если люди не заинтересованы в обобществлении и решении проблем коллектива? Тогда дом, в котором они живут, начнет со временем разрушаться, все будет портиться, так как принадлежит государству, народу и никому конкретно. Управление сосредоточено в руках бюрократов и является для них прежде всего источником личного дохода. Они не вникают в проблемы конкретных живых людей, но лишь ожидают указаний из центра. Однако центральные инстанции слишком неповоротливы и не могут своевременно уяснить насущные потребности людей. Другая крайность коллективного существования состоит в том, что некоторые честолюбивые, слишком самоуверенные и драчливые субъекты превращают жизнь общего дома в настоящий ад, особенно если их подталкивают извне, используя партийные рычаги. В авторитарном государстве коллектив может стать орудием подавления всякого рода нелояльности. Коллективный дом — это маленькое чистилище. Однако и нам вначале пришлось вкусить коллективистской закваски. На занятиях каждому предлагалось говорить о себе, своем прошлом, профессии, деятельности на производстве, взглядах на войну и плен, о собственных планах на будущее, о послевоенных путях общественной жизни. От каждого добивались активного участия в обсуждении. Тем, кто умел думать своей головой, было ясно, что эти разговоры должны служить не только для преодоления боязни многих людей высказывать свое мнение в более широком кругу, но и для оценки руководителем группы.

   Сам я выслушал не один упрек в свой адрес, когда рассказывал, как в качестве руководителя строительства бункеров для нашей зимовки в большой излучине Дона обращался с русскими пленными. На строительстве бункеров, осуществляя общее руководство, для каждого бункера я выбрал руководителя из круга своих товарищей, которым предстояло жить в них. Сам же я руководил строительством подземного гаража для наших автомашин, для чего в качестве основной рабочей силы получил военнопленных. В своем рассказе я упомянул и о том, как заботился об их регулярном питании, о том, как распорядился привезти с нашего продовольственного склада пшена и гречки, которые не употребляли немецкие солдаты, а затем — конины, о снабжении пленных табаком, о том, как ходили в лес валить деревья и сопровождал пленных >f один и без оружия. Я отметил, что во время моей болезни, когда моими преемниками стали немецкие офицеры, русские пленные умирали, как мухи, так плохо с ними обращались, лишая еды, курева, заставляя работать без пере-

   

рыва. Вспомни^ я и о скандале с немецким офицером, когда решил положить этому конец по возвращении из лазарета.

   Мой рассказ не удостоился ни похвалы, ни признания со стороны руководителя, я действовал против интересов Советского Союза, создавая у пленных ложное представление о том, что и среди врагов, пособников капитализма, есть люди, которые хорошо к ним относятся.

   Другой упрек я услышал от товарища, который прошел со мной войну и плен. Мне было сказано, что я сторонюсь других и веду себя вопреки духу коллективизма, не занимаюсь самокритикой. Слово «самокритика» мы слышали часто, она была чем-то вроде исповеди у католиков, очень удобным способом самооправдания, если возникло противоречие с общим коллективным мнением. Надо только вовремя набраться храбрости и получить отпущение грехов, чтобы потом снова замкнуться.

   В третьем случае, уже в конце учебы, нас призвали поделиться своими планами на будущее. Тот же товарищ спросил меня, почему я не говорю, что дома примкну к коммунистам. Это был, конечно, каверзный вопрос, ведь я давно уже знал, что из нас хотят сделать активных коммунистов, несмотря на то, что семинары назывались просто антифашистскими курсами. Меня же просто интересовало, как в коммунистической стране представляют себе коммунизм и чем обосновывают материализм и атеизм.

   Спрашивали и о моем отношении к войне. Я говорил, что всякую войну считаю величайшим из заблуждений человечества и вижу нашу первоочередную задачу в том, чтобы сде-.лать невозможной любую войну в будущем. К своему удивлению, я услышал, что это ошибочное мнение, оно ведет к ослаблению мобилизационной готовности граждан, что войны необходимы для свержения власти капиталистов и создания «передового социалистического» общества во всем мире.

  А на каверзный вопрос я ответил, что на курсах узнал много новых аргументов, которые должен всесторонне изучить, так как все знают, что я выходец из семьи ревностных католиков и от меня требуют большего усилия, чем от большинства других. Кроме того, в настоящее время я военнопленный и согласно Женевской конвенции мне нельзя делать политические заявления. После этого меня оставили в покое, кстати, и дома тоже не приставали.

  То, что к людям с дипломами присматривались особо, подтвердил случай с преподавателем из Граца, это произошло в начале нашего пребывания в этом лагере, когда нам поручили не очень легкую физическую работу. Некоторые делали вид, что работают, не жалея с in, и их с ^тшли в

   

пример маленькому и тщедушному преподавателю, коюрый был еще и учителем физкультуры, но очень ослаб в плену. На это учитель неосторожно заметил, что не всякий, кто пыжится, работает по-настоящему, и часто за притворных активистов приходится работать другим. Этого замечания, как он сам мне возмущенно рассказывал, было достаточно для серьезного упрека со стороны руководителя группы, а затем и перевода в другой лагерь, кажется, куда-то в Сибирь.

   Руководителями в нашей группе чаще всего были австрийцы из рабочих семей. В феврале 1934 года со своими родителями из социал-демократов, а некоторые и без родителей, они вынуждены были бежать в Советский Союз. Здесь они получили среднее образование, а некоторые закончили высшую школу. Во время войны они, убежденные антифашисты, действовали как пропагандисты и агитаторы. Некоторые участвовали в гражданской войне в Испании против Франко и после ее окончания вновь бежали в Россию. О наших лекциях и семинарах будет рассказано позже.

   Нам было приятно, что на кухне работало много австрийцев, что придавало еде из обычных для лагеря продуктов, так сказать, австрийский привкус. На масленицу были приготовлены настоящие масленичные пышки. Как всегда была каша, но она стала разнообразнее, готовилась не только из пшена, но и из сои. Правда, соевая каша немного отдавала керосином. В моей группе был настоящий «сталинградец», крестьянин из лесного района Австрии, он делился со мной остававшимися порциями соевой каши. Вместо селедки мы получали соленую кильку. Многие отказывались и от нее. Эти небольшие - 10—12 см - рыбешки были очень соленые и горчили от желчи, а иногда при еде на зубах хрустел песок. Я и «сталинградец» съедали по нескольку порций неочищенной кильки с головами и хвостами. Ведь она была почти единственным животным белком нашего рациона. Эта пища помогла нам восстановить силы и даже сыграла с нами вот какую шутку: когда мы прибыли в Вену и люди искали «сталинградцев», нас никто за таковых не принимал, их старались найти среди тех недавних пленных, которые отказывались есть соевую кашу и кильку и выглядели очень истощенными, как их представляли себе на родине. А мы уже приходили в норму. К завтраку часто выдавался небольшой кубик масла, как на родине в пансионе для иностранцев

  Жили мы в бревенчатых рубленых домах, отделанных внутри штукатуркой и, конечно, не без клопов. Помещения отапливались громадными кафельными печами, в которых мы сжигали большие охапки поленьев, поэтому даже суровой зимой наслаждались теплом Но клопы гнездились в каждой

   

трещине, по йочам они не давали нам покоя, и мы вставали опухшие. Стояла настоящая русская зима. Все было заметено снегом, солнце появлялось в небе лишь к полудню и вскоре заходило. Зимой почти весь день уходил на семинарские занятия. Снег часто сыпал на протяжении целых часов при температуре 20—25° ниже нуля, и всюду лежал его пышный пуховый покров. Это затрудняло подвоз продовольствия, грузовые машины вязли на занесенных дорогах. Все сильнее ощущался недостаток продовольствия. Порции хлеба постепенно сокращались и наконец достигли только 100 г в день. Это означало, что если мы хотим получать нормальное довольствие, то должны сами привезти его на санях со станции, находящейся на расстоянии 20 км. Лошадей не было, тащить сани надо было своими силами, для этого требовался десяток крепких и выносливых парней. Мы с Вилли были в числе добровольцев. До обеда мы тащили пустые сани на станцию, а во второй половине дня везли оттуда тяжелый груз. Сорок километров пути по снегу. Мы знали, что другого выхода нет, никто не хотел умирать от голода. На станции нам погрузили 5 мешков отрубей по 80 кг, и мы тащили сани в - лагерь по глубокому снегу. Было очень морозно, но тихо, и мы чувствовали себя хорошо. Сани шли легко, сухой воздух приятно бодрил. Эта поездка на лоне природы имела для нас и психологический стимул. Протащить сани десятки километров по снегу — дело нелегкое, но мы добровольно взялись за дело, важное для всех. И это ощущение испытывали не только мы, десяток добровольцев.

   Однообразное питание и недостаток витаминов нередко приводили к куриной слепоте. В домах нового лагеря не было туалетов, и мы должны были бегать в уборную, а по ночам стояли сильные морозы. Уборная по санитарным соображениям была построена подальше от домов, чтобы в теплое время года оттуда в жилые и кухонные помещения не летели мухи, разносчицы эпидемий. Дальше 25 м мухи не летают, поэтому как минимум на таком расстоянии от домов должны находиться уборные, но они стояли намного дальше. Это было неудобно, особенно зимой и тем более для больных куриной слепотой, затруднявшихся найти дорогу ночью при единственном фонаре над входной дверью. Они ждали у входа, пока не появится кто-нибудь с нормальным зрением и не проводит больного под руку в оба конца.

   Плохое питание ослабляло и зубы. Некоторые Яленные заболели цингой, среди них был и Вилли. Его зубы стали такими шаткими, что он, не чувствуя боли, раскачивал их, будто они торчали из резины Я, правда, цингой не страдал

   

Эту болезнь пытались одолеть американскими витаминными таблетками. К сожалению, они слабо помогали, кроме того, их было слишком мало. С наступлением весны, в конце апреля, ситуация сразу улучшилась. Уже начал таять снег, но мы, к нашей большой радости, успели завезти на санях дрова для топки печей и приготовления пищи.

   1 мая состоялся спортивно-художественный праздник на свежем воздухе. В лагере были большие возможности и для подготовки культурной программы, взять хотя бы наш хор с 40 австрийскими и 80 немецкими певцами. На праздновании 1 мая он произвел большое впечатление. Я пел вторым басом, мы на четыре голоса спели: «Проснитесь» из «Мейстерзингеров», а затем под управлением штирийца Фреда Штайнмасля вальс Штрауса «На прекрасном голубом Дунае». Мы разучили целую оперетту и имели большой успех у русских. И хотя наши деревянные кулисы не блистали красотой, концерт прошел в настолько теплой атмосфере, что мы чувствовали себя людьми, а не пленными. Работа в лагере не требовала от нас чрезмерных усилий, мы могли уделять время интеллектуальным и творческим занятиям и уже не боялись за свою жизнь.

   В бревенчатом клубе нам показывали иногда русские кинофильмы. Эти черно-белые ленты рассказывали о русской истории, например, о Борисе Годунове или о поражении Наполеона в России. Мы сидели в кино вместе с русскими. А когда загорелся свет, забавно было видеть, как весь пол усыпан шелухой от жареных подсолнечных, тыквенных и арбузных семечек. Если некоторые наши кинозрители любят сосать конфеты, то у русских была привычка грызть жареные семечки. Они с улыбкой называли их «русским шоколадом», так как настоящего шоколада почти не было и они научились обходить без него. Кое-кто из наших товарищей перенял эту привычку.

  В лагере очень беспокоились о нашем здоровье, особенно в отношении недостатка витаминов. Весна наступила быстро и дружно, солнце светило и грело весь день, снег растаял. Световой день здесь в это время долгий, быстро зазеленели побеги, появилась весенняя трава. Это было именно то, в чем мы так нуждались. Лагерное начальство снаряжало так называемые «витаминные команды» с одним конвоиром, которые приносили в наволочках съедобную зелень: черемшу и крапиву.

  С Вилли, когда ему разрешили тоже пойти с командой, произошло приключение. В первый раЗ они принесли мало, так как держались рядом и бродили вблизи лагеря, где уже прошлись до них. На второй день они разбрелись в разные стороны у какой-го реки. Вилли один перешел по мосту через

   

реку. Сначала 6н искал только крапиву, к которой приохотился еще дома как к замене шпината. А вот черемшу в Австрии считали просто сорняком и вроде бы даже ядовитым. И только от «фольксдойчей» мы узнали о его ценных свойствах. Сбор крапивы осложнялся тем, что она в основном росла вблизи деревни, находившейся примерно в 5—6 км, но там были собаки, которые никого не подпускали. И Вилли перешел на сбор черемши, обильно произраставшей в лесу и на болотах. Он вытащил первый корень, очистил его от земли и с большим аппетитом съел. Затем, переходя от одного места к другому, набил полную наволочку. Тут он вспомнил, что в полдень должен быть в условленном месте, где всех ожидал охранник. Часов у него, конечно, не было. Вилли вышел на полянку и, забравшись на накренившееся дерево, посмотрел на солнце. Оно было уже в зените. И Вилли испугался, он уже опаздывал. К своему ужасу, он не знал точно, где находится, так как при поиске травы постоянно обходил воду, забредая в глубь болота, и потерял ориентацию. Он начал соображать и вспомнил, что, перейдя через речку, шел вдоль берега вверх по течению, поэтому, ориентируясь по солнцу, надо попытаться найти реку. Вскоре он ее нашел. Теперь надо было идти вниз по течению, но как долго, он не знал. Быстрое продвижение затрудняли береговые кусты и промоины. Оставалось бежать прямо по воде, хотя она была еще очень холодной. Он стоял на берегу и думал, что предпринять. Тут он увидел на берегу несколько бревен, которые прибило при сплаве. Он наломал ивовых прутьев и связал примитивный плот, положил на него свой мешок, снял одежду, оставшись в одних кальсонах, положил ее на мешок, вошел в воду и поплыл вниз по реке, толкая плот перед собой. Угнетаемый страхом перед наказанием, он почти не чувствовал холода воды. На пути оказалась мель, через которую он с трудом протолкнул свой плот. Тут на берег выбежали собаки и, оскалив зубы, яростно залаяли на него, деревня была рядом с берегом. Но в воду собаки не сунулись, видимо, для них она была слишком холодной. Вилли стремился двигаться побыстрее, он вновь, не мешкая, переволок плот через мелководье и поплыл дальше.

  Тут он услышал доносившиеся издалека крики, его искали. Вилли заметил бегущие вдоль берега фигуры. Он вышел на берег со своим мешком и тут же натянул одежду, прямо на мокрое тело. Он боялся* что охранник ударит его прикладом, но тот стоял спокойно, зато отругали товарищи. Я тоже был там и очень беспокоился, ведь Вилли опоздал больше, чем на час. Охранник уже успел пригрозить, что пока пропавши^ т> появшся, пик го не получит еды До-

   

ждавшись Вилли, мы пошли обратно в лагерь. Охрану у входа несла воинственного вида женщина с револьвером на боку, но занятая вязаньем. Она открыла лагерные ворота, впустила нас и вновь принялась вязать. Холодная вода не повредила здоровью Вилли.

   Охрана этого лагеря вообще была очень гуманной. Позже со мной произошел такой же случай. Нас с охранником часто посылали в лес спиливать засохшие деревья, обрубать ветки, а потом распиливать ствол на метровые поленья. Норма была 10 кубометров на человека. Мы легко ее выполняли и оставшееся время часто использовали для сбора ягод в лесу и на болоте. Мы находили клюкву, голубику и чернику, которые у нас тоже растут на болотистых местах. Голубики было много, она выглядит как более крупная черника, но мякоть ягод у нее светлее. Этой ягодой мы часто заполняли свои котелки, но не осмеливались много есть, так как говорили, что она немного ядовитая и от нее пьянеют. Я частенько съедал по целой горсти, но никогда не пьянел. В лагере мы делили ягоды между теми, кто не выходил на рубку дров. Случалось, что в лесу мы находили настоящую красную смородину, такую же, как в наших краях, но она была немного мельче.

   Однажды после заготовки дров мы пошли искать ягоды. Моим спутником был Альфред Ратцек из Вены, сбитый русским летчиком. Увлекшись сбором, мы забыли про время, а когда удосужились посмотреть на солнце, поняли, что уже давно пора быть в условленном месте у моста, но мы потеряли ориентацию. Я, как ранее Вилли, ориентировался по солнцу, да и чутье меня никогда не обманывало при выборе направления. У моего товарища совсем сдали нервы. Будучи летчиком, он привык ориентироваться с помощью приборов или по карте. Ему не верилось, что я могу найти дорогу, полагаясь на интуицию. Мы шли уже никак не меньше часа, наконец увидели реку и услышали крики наших товарищей, которые уже построились, чтобы идти в лагерь. Мы опоздали на 20 минут. От товарищей нам досталось не меньше, чем Вилли, но охранник не сказал ни слова, только подал команду к уходу. Мы узнали от него, что уже не раз кто-нибудь из пленных забредал в дебри и целыми днями блуждал в поисках обратной дороги. Но никто еще не убежал. Да и пытаться не стоило, это грозило бы голодной смертью, тут не спасли бы ни ягоды, ни черемша, ни крапива.

   В этом лагере, как» и в предыдущих, нас сразу зарегистрировали. Я все указал правильно, но на вопрос о профессии ответил: «Подсобный рабочий». Мне казалось, что в таком случае меня раньше отправят домой Специалистов могли

   

задержать, а подсобных рабочих у русских было достаточно. Правда, как подсобному рабочему мне пришлось выполнять много примитивных работ, но с этим приходилось мириться, чтобы раньше попасть домой. Кое-кто говорил мне, что слышал, будто я дипломированный инженер, но не хочет этому верить, так как сам, будучи таковым, работал бы по специальности. Насколько я оказался прав, доказал случай с одним товарищем из Линца, тот с гордостью говорил, что до войны работал инженером, и получилось так, что я попал домой намного раньше. В Австрии я объяснил ситуацию его близким. Но мы, конечно, не знали срока отправки хороших специалистов.

   Весной некоторое время мы работали в ближнем колхозе, где сажали овощи и ежедневно их поливали. После этого я попал в команду, которой было поручено доставлять к месту укладки (путь составлял многие километры и проходил через высохшее болото) стальные трубы длиной 5 м, диаметром 50 см и толщиной 7 мм с фланцами на обоих концах. Каждая весила минимум 400 кг. Вначале мы не знали, для чего русским нужны эти трубы. Для перевозки одной трубы выделяли десяток пленных. Это была очень тяжелая и утомительная работа. Подсохшая поверхность торфяного болота изобиловала неровностями и щетинилась сухостоем и пнями. В первый день мы вернулись в лагерь вконец обессиленными и не знали, выдержим ли такую нагрузку на следующий день.

   Душной ночью не давали спать клопы, которые падали на лицо и бегали по лбу и щекам. Я вынужден был хлестать себя по щекам и, едва уснув, вновь просыпался от укусов. Так прошла ночь, сопровождаемая видением проклятых труб. В минуты бодроствования меня осенила идея, что сами трубы можно использовать как рельсы. Затем я заснул, несмотря на укусы клопов, а утром проснулся весь искусанный, с опухшими веками.

   Когда мы опять прибыли на склад труб, я сказал, что трубы надо катить по стальным рельсам, это будет намного легче. Меня спросили: «Где мы возьмем рельсы?» Я ответил: «Ими будут сами трубы». Сначала их надо укладывать продольно, хотя бы одну, а затем катить по ней другую, следя за тем, чтобы верхняя сохраняла равновесие. Когда в конце она упадет, надо повернуть ее в направлении первой и присоединить вплотную. Мы быстро освоили этот метод и теперь, играючи * справлялись вчетвером вместо прежних десяти. Трудно было только поднять и накатить трубу на трубу. Русские вскоре подняли норму, но ее мы успешно выполняли, не очень напрягаясь

   

   Однажды, во второй половине дня, мы увидели, что на-двигаетсяТроза: сверкали молнии, гремел гром и вскоре хлынул дождь. Укрыться было негде. Тут я снова подумал о трубах, об их использовании в качестве укрытия. Хотя нельзя было исключить опасность удара молнии. Я предложил быстро развернуть трубы поперек и спрятаться в них. Так мы переждали грозу и дождь и остались почти сухими. А те, кто не рискнули залезть в трубу, промокли насквозь.

   Доставив первые трубы к месту назначения, мы узнали, для чего они нужны русским. В торфяном болоте был искусственный пруд. На берегу работала гидравлическая пушка, под давлением в 15 атмосфер она выбрасывала со дна пруда торф вместе с водяной струей. Этот торф по почти километровому трубопроводу поступал в большой котлован, дно которого покрывал слой крупного песка. Вода просачивалась через песок, а сверху оставался чистый торф, который затем высушивался. По котловану ездила гусеничная машина и своими траками вырезала куски торфа в форме кирпичей. Торф сжигался на ближайшей электростанции, и таким образом вырабатывался ток. Наши трубы служили для расширения всей этой системы.

   Вилли и многие пленные были заняты другими работами, например, приходилось чистить отхожее место и вскапывать землю при отсутствии плуга. Нормой было 180 кв. м пахотной земли или 100 кв. м газонов. Нечистоты использовались как удобрение для полей. Занятие не из приятных, но никто от него не отлынивал. Как это ни удивительно, совместная жизнь в коллективе и идеалистические лозунги коммунистов существенно смягчали суровые нравы плена.

  Однажды во время завтрака вошел староста нашей казармы и сказал, что лесничий просит дать ему помощников для тушения пожара на торфяном болоте. Идти вызвался Вилли, к нему присоединилось еще несколько человек. Они взяли деревянные ведра, кирки, лопаты и сразу отправились к месту пожара. Шагать пришлось около двух часов. Огня не было видно, только кое-где поднимались маленькие облака дыма. Высохшее торфяное болото горело под землей, надо было очень осторожно двигаться, чтобы при ходьбе не провалиться в горящий торф. Сначала требовалось выкопать скважины, а затем залить их водой. Потом прокладывали траншеи с водой для локализации очагов. О еде, конечно, нечего было и думать, и лишь поздним вечером, вернувшись домой, «пожарные» получили разом завтрак, обед и ужин.

  В эти дни Вилли заболел тяжелым бронхитом с лающим кашлем и попал в санчасть. Ночью в его палату из соседнего рабочего лагеря привезли больного, у которого бы;го пробо-

   

дение желудка, Утром его, несмотря на недостаточное хирургическое оснащение, оперировали, но спасти больного не удалось. Сам Вилли оставался в лазарете, пока не прошел бронхит.

Мы знакомимся с утопией

   Заведовал антифашистскими курсами русский майор Исаков, и проходили они в приятной атмосфере. Если бы не клопы, тогдашняя жизнь почти не оставила бы неприятных воспоминаний. В нашем распоряжении была большая библиотека на немецком языке, и я был ее усердным читателем. Некоторые книги я читал второй раз, например, «Капитализм и социализм за 20 лет» Евгения Варги. В ней приводились умело подобранные сравнения в пользу социализма, что выражалось в процентах, но редко в сопоставимых величинах. Статистика давала возможность любого маневра, особенно при сравнении совершенно разнородных явлений. Было интересно читать брошюру Сталина, которую он вроде бы писал в Вене, и его рассуждения о том, почему австрийцев следует считать нацией, это было еще во времена монархии. По определению Сталина, многонациональные страны, например, Россия или Швейцария, населены одной нацией, в противоположность господствовавшему в те годы мнению, согласно которому единство нации обусловлено общим языком. Определяющим условием, по Сталину, является не язык, а воля народов, желающих жить на исторически сложившейся территории и иметь общую историю. Он вполне допускал, что люди с одинаковым языком образуют различные нации, как, скажем, англоязычные народы образуют английскую, американскую, канадскую нации, в то же время швейцарская нация состоит из населения, которое говорит на четырех разных языках. Для пробудившегося в нас австрийского самосознания это была благотворная идея. На занятиях мы также узнали, что быстро развивавшийся в прошлом веке национализм тесно связан с усилившейся индустриализацией. Так как предприниматели, капиталисты искали для своей продукции защищенные рынки сбыта, они выдвинули принцип, по которому носители определенного языка являются одной нацией, должны жить вместе и создавать свое национальное государство. Это государство образует затем рынок сбыта продукции при исключении конкуренции со стороны других национальных государств. Идеальным состоянием, согласно этой логике, была бы автаркия. В качестве последствий указывались: быстрое образование

245

национальных государств и национальной промышленности в Европе, а также — первая и вторая мировые войны. Нас учили, что благодаря второй мировой войне промышленность'скачкообразно достигла нового уровня развития и ста-5 ла такой мощной, что капиталистам потребовалось расширение рынка, поэтому время национальных государств и стремления к автаркии уже прошло и капиталисты якобы ратуют за объединенную Европу. Так преподносилась новая форма империализма. Меня заинтересовала теория Карла Маркса о скачкообразном развитии капитализма, поскольку новые отрасли промышленности основывались на опыте более ранних отраслей. В то время, как старые производства были склонны как можно дольше использовать существующее оборудование, новые использовали и более совершенные машины и технологии, вытесняя с рынка старые индустриальные страны. Это привело к первой, а затем и ко второй мировым войнам.

   Если проследить за ходом Второй мировой войны, участниками которой были мы сами, то этот взгляд будет более или менее понятен. Европа лежала в руинах. Германии была уготована участь аграрного государства, из всей Европы выгоняли «фольксдойчей» и переселяли их в Германию. Французы и англичане явились победителями; они демонтировали самые современные немецкие заводы и устанавливали станки в собственных странах. В Германии находились оккупационные войска, которые могли бы служить рабочей силой у себя дома, но обеспечивали спокойствие и порядок в побежденной стране. Немцам запретили иметь собственные вооруженные силы. Германия была обескровлена и оставлена без капитала, она созрела для революции. Но этому препятствовали оккупационные силы западных стран. Однако в Германии остался тот «капитал», который слишком часто упускают из виду: высокий образовательный уровень и прилежание немцев, особенно согнанных обратно в свою страну «фольксдойчей». Каждый радовался, что закончилась война, и довольствовался минимумом. Инженеры начали поднимать из руин производство, развивая более экономичные технологии, изготовляя более совершенные машины и восстанавливая разрушенные заводы. Создавалось совсем новое производство, основанное на военном опыте.

   Это относится и к японцам. Их прежние враги чувствовали себя победителями и почивали на лаврах. Они забыли, что после такой войны в Европе могли быть только побежденные. Последствия можно видеть на примере развития национальных экономик и валют. Американцы не повторили политических ошибок, имевших место после первой мировой

246

войны, они не дали немцам умереть с голода, а помогли им в восстановлении экономики и сделали их своими друзьями.

   С нами беседовали о предыстории и причинах второй мировой войны, об истории России, об австрийском национальном характере и народных восстаниях, например, о крестьянской войне 1525 года под предводительством Михаэля Грубера и Гейсмайера, которого по своему значению можно сравнить только с Мартином Лютером, о вожде крестьянской войны 1626 года Стефане Фадингере, об ополчении, силами которого Михаэль Штерцингер нанес поражение баварцам в 1709 году при Финстермюнце, о восстании тирольцев в 1809 году под руководством Андреаса Хофера против баварцев, союзников Наполеона, о двух битвах у горы Изель, о битве австрийцев при Асперне и Ваграме против Наполеона, а также о новых выступлениях тирольцев в 1812 и 1813 годах и изгнании последних баварцев из Тироля. Нельзя забывать, что тирольцы — горный народ и никогда не знали крепостничества. Нам напоминали о революции 1848 года и освобождении крестьян Кудлихом, что, как и все предыдущие восстания, закончилось контрреволюцией, потому что мятежники хотели лишь облегчить свое тяжелое положение, но не помышляли об изменении угнетающего их режима. Таков уж якобы австрийский национальный характер: австриец любит, чтобы им управляли, готов многое стерпеть, но до определенной границы, и когда теряет терпение, дает волю гневу, идет напролом, но затем опять стремится к покою, так как по своей натуре австриец миролюбив и покладист. Когда его вынуждают взяться за оружие, он готов даже самыми примитивными средствами сопротивляться до тех пор, пока не добьется мало-мальски сносных условий. Так как правители часто не считались с этим австрийским качеством, то подобные взрывы возмущения происходили постоянно. События 15 июля 1927 года, завершившиеся пожаром Дворца правосудия, и то, что произошло 12 февраля 1934 года, очень характерны для Австрии.

   Наши политнаставники весьма положительно оценивали Бабенбергов и очень отрицательно — Габсбургов, кроме Марии Терезии и ее сына Иосифа II, который много сделал для блага широкого населения, хотя и потерпел неудачу из-за того, что в глазах верноподданных был слишком радикален и скор в осуществлении своих реформ.

   Мы услышали объяснение причин антисемитизма в среде австрийской мелкой буржуазии, который возник как реакция на предпочтение иностранного капитала при индустриализации Австрии в конце прошлого века, поскольку инвесторами были чаще всего евреи, а мелкие собственники пытались со-

247

хранить свои продприяiия. Гак как ^апиталислам требовалась защита от этой мелкой буржуазии, они вошли в союз с дворянством и стали раболепными подданными Габсбургов.

   При обсуждении истории нам вновь и вновь указывали на различия путей Австрии и Германии: нельзя говорить, что у Австрии была немецкая история, следует считать, что австрийское прошлое долгое время являлось предметом немецкой историографии. Этот аспект был для меня новым, так как на уроках истории нам преподносили только немецкую и совсем редко - австрийскую историю. На занятиях в лагере делалось все, чтобы внушить нам: мы, австрийцы, всегда были особой нацией, хотя в 1918 году в федеральной конституции мы провозгласили себя составной частью Великой Германской республики, поскольку думали, что маленькое государство с 6,5 миллионами населения не может существовать самостоятельно. Однако державы-победительницы запретили это присоединение и в марте 1931 года воспротивились созданию таможенного союза, в результате чего начался острейший экономический кризис в Австрии, приведший затем к вводу немецких войск и к Второй мировой войне. Но нам также напоминали, что в Австрии всегда находились политики, ратовавшие за два немецких государства, правда, в основном это были деятели христианско-социалистической партии, как, например, Зейпель с его концепцией независимости в едином антисоветском блоке с Италией, Венгрией, Германией, при этом Австрии отводилась роль форпоста Германии. «Один народ, два государства!» Затем Дольфус провозгласил лозунг: «Австрия — австрийцам!» Он запретил национал-социалистическую партию и выдворил из страны немецкого представителя Табихта. В своей политике Дольфус опирался на фашистскую Италию, управляемую Муссолини. После убийства Дольфуса во время национал-социалистического путча в июне 1934 года его преемник Шушнигг мог проводить свою политику только до тех пор, пока Гитлер не объединился с Муссолини и не передал ему Южный Тироль. Затем последовало вступление Гитлера в Австрию и Вторая мировая война.

   Мне были очень интересны исторические прогнозы русских. В 1946 году они предсказывали, что вскоре наступит конец колониализма в результате сопротивления национальных сил в отдельных колониях; так оно и произошло. Основной задачей своей внешней политики они считали поддержку этих национальных срл, даже если их составляют выходцы из среды мелкой буржуазии, так как вначале должно быть покончено с колониализмом. Если это удастся, придет время решать вторую задачу — привести массы к социа-

248

лизму. Б OTBCTJ на наш вопрос, какая разница между социализмом и коммунизмом, мы услышали, что социализм — это только полдела, так как он не решает вопроса отмены эксплуатации рабочего класса капиталистами, а коммунизм приведет к ликвидации частной собственности на средства производства и землю и, стало быть, к отмене всякой эксплуатации человека человеком. Но это не значит, что все люди будут иметь одинаковый доход, особые достижения надлежит и вознаграждать особо, это касается, например, изобретателей, архитекторов, артистов и, конечно, также политиков, внесших большой вклад в развитие общества. Поэтому, вполне возможно, что кто-то будет жить на широкую ногу и иметь прислугу. Однако ее труд можно использовать только для себя, но не для извлечения прибыли. Это же распространяется и на ремесленников, имеющих собственное производство. Извлекать прибыль они могут только из результатов личного труда, но не труда наемных рабочих. Поэтому ремесленничество возможно только в индивидуальной или кооперативной форме.

   Коммунизм приведет даже к ликвидации государственной власти, так как она станет излишней. Человек будет получать материальные блага не по произведенной работе, а по потребностям. Это нам показалось особенно нереальным, так как о потребностях лодырей мы можем судить и по жизни нашего общества. Преподаватели говорили нам, что при коммунизме все будет иначе, так как путем постоянного повышения производительности труда на народных предприятиях возможно сокращение рабочего времени, и тогда у трудящихся возникнет -потребность в деятельности, например, в занятиях спортом. Мы говорили, что не можем себе представить, что каждому бесплатно выдадут, скажем, автомобиль. Нам отвечали, что этого и не нужно, что стремление иметь для езды собственный автомобиль типично для капиталистического общества, тогда как при необходимости его можно взять напрокат в специальном учреждении.

   Всячески подчеркивалась важность воспитания молодежи: в организациях, во всех школах, особенно в высших, так как новое общество требует нового человека. Ботаник Трофим Денисович Лысенко в своей новаторской теории яровизации (творческий дарвинизм) утверждает, что приобретенные свойства передаются по наследству. Поэтому Сталин считает его крупнейшим из ученых, хотя эта теория противоречит результатам исследований всех прочих специалистов. Он не верит в перевоспитание «стариков». Однако теперь мы знаем, что молодые поколения совместно со здравомыслящими «стариками» почти во всем мире свергли коммунистич< <

   

кие диктатуры. Ни один, даже самый жестокий диктатор не может на длительное время заставить своих подданных жить вопреки человеческой натуре. Такого испытания на прочность не выдержит никакой «человеческий материал», природа возьмет свое.

   Новые наставники не могли преодолеть наш скепсис. Мы говорили, что они как материалисты обещают человечеству рай на земле, а это нереально, так как противоречит самой природе человека, недаром христианство и другие религии обещают это только после смерти. Обещания материалистов даются за счет ныне живущих, и очень мало вероятности, что они когда-нибудь будут выполнены, так как предполагают наличие совсем иного рода людей. Другая же сторона обещает новую, лучшую жизнь после смерти как награду за его хорошие дела, или ад как наказание, в зависимости от того, как прожил он на земле, и судьей тут будет не сам человек, а всезнающий, милосердный Бог. Религия дает по крайней мере веру, и верующему легче, чем материалисту.

  Мы слушали также лекции по материалистической теории о возникновении Вселенной и жизни на земле, но внушаемые нам представления нельзя было обосновать теоретически, они тоже требовали веры. Наука и накопленные знания не позволяли материализму обойтись без веры.

  В качестве высшей ступени общественного развития человечества нам, исходя из идей Маркса и Ленина, называли социализм и коммунизм, так как капитализм вследствие своих противоречий обречен на отмирание. Приводимые доводы не могли развеять моих сомнений, но и не помешали мне сделать доклад в нашей группе о том, почему социализм и коммунизм везде победят капитализм. Задача не представляла особой сложности, поскольку я не должен был, да и не мог высказывать собственные взгляды, требовалось лишь точно воспроизводить тексты апостолов марксизма, ведь малейшее словесное отклонение сразу критиковалось как «уклонизм». Это облегчало работу и, кроме того, учило меня лучше понимать словесные приемы наших политиков, которые, добиваясь вторичного избрания, приспосабливаются к господствующему мнению потенциальных избирателей, даже если знают, что это может или будет иметь губительные последствия.

  Дискуссии о победе коммунизма затрагивали, естественно, и вопросы будущего Европы и мира. Нам говорили, что с окончанием эпохи колониализма Англия и Франция потеряют свои колонии и передадут власть национальным правительствам. И в начале 1946 года нам уже перечисляли вес государства в Европе, которые вскоре после этого или не-

250